О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук

и слышит, но все-таки замечу, что допускает очевидные срывы. Ему, например, кажутся сомнительными строки:

Садился Дидерот на шаткий свой треножник,

Бросал парик, глаза в восторге закрывал

И проповедовал.

А по-моему, это прекрасно. Один брошенный парик чего стоит! Этот жест так выразителен! «Ничего не понимаю, – пишет Лурье, – как это – садился за пир на треножник?» Да очень просто. Треножник – иносказание, а не стул. Достаточно вспомнить другие пушкинские стихи: «…Так пускай толпа его бранит ‹…› И в детской резвости колеблет твой треножник» – чтобы все встало на свои места. Не стул, а «философская проповедь», любимое дело.

И еще. Все-таки не понимаю, как можно любить Полевого с его четырьмя десятками пьес, одна другой хуже, – и сам же Лурье пересказывает жуткое их содержание, один «Дедушка» чего стоит! А письмо Полевого к жене с рассказом об успехе пьесы, о восторгах царя, о перстне, пожалованном ему, – давно не читал ничего более смешного! А в данном случае еще и разоблачительного: уж очень явственно проступают все «замечательные» качества Полевого из этого письма:

«Начался “Дедушка” – все загремело, и когда пошла вторая половина пьесы, – это были просто гром, крик, “ура”! Видно было, что Государь наслаждался этим неподдельным голосом народа; он был весел, хлопал, смеялся. – “Полевой дал мне семейный праздник!” – сказал Государь потом. ‹…› Можешь судить, какое впечатление произвело всё это! Весь Петербург заговорил: все мне сделались теперь друзьями; многие причли меня просто в гении» (с. 329–330).

И еще не понимаю, как при этом можно презирать Вяземского за то, что он сменил либерализм молодых лет на консерватизм позднего возраста: человек не стоит на месте, жизнь тоже, а старый Вяземский насмотрелся на народных демократов (Добролюбов, Чернышевский и др.), и они были похожи, напомнили ему Полевого. А разве Грибоедов, при всем своем презрении к Фамусовым и Скалозубам, не пошел на службу к царю? И как можно свысока писать о Вяземском – авторе умнейших, бесценных записных книжек о своем времени, а главное – прекрасном поэте? – несколько его старческих, предсмертных стихотворений навсегда останутся в русской поэзии, это ее нетленный запас.

И последнее – Герцен. У Лурье получается, что «Былое и думы» – это книга о трусости Герцена, «о том, как он не принял вызова на дуэль» – и это повторено дважды! А мне-то казалось, что «Былое и думы» – книга о России, о детстве и юности, о крепостном праве и борьбе за свободу, книга о любви, большой и несчастной, а Гервег, на мой взгляд, пошляк и негодяй. Как можно встать на его сторону? Непонятно. И ведь Саня преклоняется перед Лидией Чуковской! Ну что бы она, так любившая Герцена и писавшая о нем, сказала, прочитав такое:

«Минуточку! – говорит Александр Иванович и отбегает к соседней могиле. Возвращается с длинным, выше его роста, осиновым колом, очевидно, припрятанным заранее. Погружает его в свеженасыпанный бугор с таким расчетом, чтобы острие пришлось мертвецу против сердца. – Подайте мне вон тот обломок плиты! – И замахивается. И бьет…»

Что мне напоминает эта макаберная сцена? Что-то из Гоголя. Александр Герцен в роли Вия.

Как я рад, что Тютчев ничего не сказал о Полевом. Можно представить, как бы ему тогда досталось от Сани: ведь он дружил с Бенкендорфом, написал брошюру «Россия и Европа», так угодившую царю и т. д. Вообще, как сказал бы Венедикт Ерофеев, тоже «был мракобесом».

Заканчиваю. Ярко написанная, замечательная книга для меня испорчена выбором главного героя, к которому, вопреки настойчивому желанию автора, я не могу испытать нежных чувств.

Вот написал бы Лурье книгу о Вяземском, остроумце и точнейшем летописце своего времени. Или о Жуковском! Ведь кроме постыдной записки о смертной казни, которую Лурье не может ему простить, он написал кое-что и другое: «Лесного царя» – по-русски, «Кубок», «Ивиковы журавли», «Светлану», «Уж вечер. Облаков померкнули края…» и т. д.

И еще, наверное, следует сказать, что не стоит так настойчиво и однозначно приравнивать XIX век к XX: III отделение не КГБ, царь Николай, при всей его грубости и жестокости, не Сталин… Миллионы «убитых задешево», расстрелянных, замученных в тюремных застенках и лагерях, наверное, завидовали декабристам и их женам, приехавшим в Сибирь к своим мужьям, имевшим право переписки и т. д.

Понятно, что приведенная здесь запись моего выступления не включает в себя запинок, поисков нужного слова, повторов, оговорок, неизбежных в устной речи, и наверняка что-то было пропущено, сокращено из-за недостатка времени.

Сейчас, перечитывая свой текст, вижу, что он мог огорчить Саню, показаться ему обидным. Но он не обиделся, и это тоже многое говорит о нем. Обидчивый – и сам готовый обидеть кого угодно, – он ценил серьезное отношение к своему труду, и чужое мнение ему было интересно. Наши встречи, нечастые, но важные для нас, продолжались, а в моей книге стихов «Вечерний свет», вышедшей в 2013 году, есть стихотворение, не имеющее к нему отношения, но написанное в ироническом, юмористическом ключе – и потому посвященное ему. Стихотворение под тремя звездочками, но могло бы иметь название: «Ангелы о людях». Для полноты картины и смягчения своего строгого и затянувшегося текста приведу его здесь.

* * *

С. Лурье

Представляешь, там пишут стихи и прозу.

Представляешь, там дарят весной мимозу

Тем, кого они любят, – сухой пучок

С золотистыми шариками, раскосый,

С губ стирая пыльцу его и со щек.

Представляешь, там с крыльями нас рисуют,

Хоровод нам бесполый организуют

Так, как будто мы пляшем в лучах, поем,

Ручку вскинув и ножку задрав босую,

На плафоне резвимся – не устаем.

Представляешь, там топчутся на балконе

Ночью, радуясь звездам на небосклоне, –

И все это на фоне земных обид

И смертей, – с удивленьем потусторонним

Ангел ангелу где-нибудь говорит.

Михаил Лемхин. Открытый-закрытый

Связного текста про Сашу Лурье у меня не получилось. Возможно, потому, что я никак не мог решить, что это будет – статья, очерк, мемуары.

Перед тем как взяться за работу, я перечитал сохранившиеся Сашины письма и сделал выписки из них. Я надеялся, что, опираясь на микросюжеты, добытые из писем (или отталкиваясь от них), я из этих микроновелл смогу составить портрет.

Но можно ли такую мозаику назвать портретом?

В конце концов я выложил семь готовых сюжетов-эпизодов без всяких затей, просто в том порядке, в каком я писал их, а в