Чайковский. Истина русского гения - Евгений Александрович Тростин

Кажется, нигде, как в этом произведении, не развертывался его гений так широко. Ее он называл своим реквиемом. И недаром: он как бы предчувствовал, что скоро покинет этот мир. В бумагах и письмах, относящихся к периоду этого колоссального творения, Петра Ильича преследует мысль о смерти. В одном письме он говорит: «Мне кажется, что я ничего не буду в состоянии написать после этой симфонии; это мое последнее произведение».

Между тем никогда не видел я Петра Ильича более оживленным и жизнерадостным, как в последний его приезд в Петербург. Как пусто и холодно на душе теперь, когда вспоминаешь это чудное время, которое никогда уже не вернется; как ярко выступает все доброе, светлое, окружавшее этого идеального человека. Мне кажется, что последний визит мой к Петру Ильичу в Клин был только вчера.

Телеграмма о кончине Петра Ильича была получена в Москве 25 октября 1893 года. Вечером, двадцать шестого, выехав с утренним поездом в Петербург отдать последний долг праху покойного, я снова проезжал Клин, где всего девятнадцать дней назад мы с А. А. Брандуковым были встречены курчавым разбитным ямщиком, доставившим нас к подъезду двухэтажного деревянного дома со стеклянным крытым балконом, последнего по Московскому шоссе.

Петр Ильич занимал верхний этаж. Большой зал со шкафами нот по стенам и роялем посредине, столовая и спальня – вот все, что было необходимо для одинокого музыканта; все остальные комнаты обширного строения, кроме двух-трех – для гостей, были отданы в распоряжение Алексея, его неизменного слуги. Кроме зала, ни одна из комнат не напоминает жилища популярнейшего русского композитора, творца оперы «Евгений Онегин». В столовой, на видном месте, красуются премии из «Нивы» – собственность Алексея. В спальне, кроме постели, умывального и туалетного столиков, помещается у окна некрашеный сосновый стол и простое кресло. На столе стояла простая хрустальная чернильница, удивительная по работе фарфоровая головка Пьеро и несколько мелких вещиц самой грубой кустарной работы. Тут же лежала нотная бумага, перья и рукопись последнего фортепианного концерта, которую просматривал Петр Ильич при нашем приезде, – концерта, посвященного Дьемеру, игравшему под управлением Петра Ильича в Кембридже, где дирижеру был поднесен диплом на степень доктора музыки.

Спальня эта и была, собственно, рабочим кабинетом Петра Ильича. Окна ее выходят в маленький, отгороженный забором сад с клумбами цветов, насаженных самим Петром Ильичом. Если, сидя на кресле, смотреть прямо перед собой, то, кроме облаков вверху, однообразной дали полей на горизонте и загадочной улыбки Пьеро, ничто не развлекает взора. За этим сосновым столом работал Петр Ильич, вставая в семь часов утра ежедневно. Ни в горах Швейцарии, ни на берегу Адриатики, ни в Америке не писал с такой охотой Петр Ильич, как у себя дома – в Клину. В зале, недалеко от камина, помещался большой, на тумбах, письменный стол с красивым дорогим письменным прибором и массою не менее ценных, изящных мелких вещиц. Стол этот предназначен был исключительно для корреспонденции.

Так как этот последний визит к Петру Ильичу был вместе с тем для меня первым посещением его в Клину, то я с радостью воспользовался позволением хозяина и добросовестно занялся исследованием содержимого шкафов и альбомов.

Нотная библиотека Петра Ильича была необыкновенно разнообразна. На первом плане – шкаф с великолепным лейпцигским изданием всех сочинений Моцарта. Сочинения композиторов новейшего времени – почти все с сердечными надписями авторов. Почетное место занимают партитуры Глинки. На некоторых произведениях молодых композиторов – масса поправок, заметок, а зачастую на полях написаны рукою Петра Ильича советы. Он интересовался каждой новинкой и каждую внимательно просматривал.

Один из шкафов отдан мастерам слова и мысли. Здесь, наряду с Пушкиным, Гейне, А. Толстым, Гюго – важно разместились увесистые тома с надписями на корешках – Вундт, Шопенгауэр, Милль, Спенсер – и вообще имен философов, которых артисты привыкли более уважать, чем читать. Тут же стоит небольшой шкаф с художественными, преимущественно английскими, изданиями всемирных поэтов – Данте, Шекспира, Байрона, Мильтона. В углу горка с ценными подарками. Из них бросаются в глаза: золотое перо, кубки и братины и серебряная статуэтка Свободы, вывезенная из Америки.

Затем я перешел к фотографиям. Коллекция их далеко оставляет за собой самое пылкое воображение любителя. Стенные портреты Баха, Генделя, Моцарта, Бетховена, Глинки, А. Рубинштейна и других музыкантов, из которых многие с автографами («а mon ami» – Моему другу – фр.) «великому художнику» или «собрату», чередуются с серебряными венками и портретами родных. В уютном уголке с мягкой мебелью, на овальном столике, лежали художественно выполненные папки с адресами русских и иностранных учреждений, ученых и музыкальных обществ. Тут же стояли красивые сафьяновые коробки, полные фотографических карточек, помещавшихся, смотря по формату и величине, в отделениях, образованных перегородками. Здесь же, среди художников, певцов, поэтов, композиторов и виртуозов всего земного шара, не без приятного, сознаюсь, изумления, увидел я под некоей безусой физиономией собственную свою подпись.

Петр Ильич окончил просмотр рукописи – и мы перешли в столовую. В этот вечер он много говорил нам о виртуозах и какие требования предъявляет к ним публика. Как и всегда, речь Петра Ильича была изукрашена яркими примерами из жизни известных теперь артистов, которых первые робкие шаги к славе Петр Ильич не только видел, но и нередко направлял.

Разговор зашел, между прочим, о скончавшемся тогда Гуно, и Петр Ильич подтвердил известный эпизод с маршем, написанным для оперы «Иоанн Грозный». Оперу эту Гуно не кончил, а пестрые ландскнехты в «Фаусте» нуждались в воинственной песне. Увы, русская публика, шумно требуя повторения эффектного ансамбля четвертого акта оперы «Фауст», и не подозревает, какой удар наносит она каждый раз своему патриотическому чувству, восхищаясь победой немецких воинов над казаками.

Вспоминая начало музыкальной карьеры, Петр Ильич рассказал нам историю первого своего гонорара за музыку. «Будучи в консерватории, я считался присяжным аккомпаниатором. В это время приехал в Петербург молодой скрипач, известный теперь в Москве, [В. В.] Б[езекирский] и был приглашен играть на вечере у великой княгини Елены Павловны. На этом вечере я ему аккомпанировал и получил в подарок от Б[езекирского] ноктюрн его сочинения. Представьте мой восторг на другой день, когда принесли пакет из канцелярии ее высочества и в нем двадцать рублей».

Было около десяти часов вечера; Клин уже спал. Улеглась, очевидно, и семья прислуживавшего нам Алексея. Вдруг, среди тишины, почти абсолютной, зазвучали аккорды, чистые, как звуки камертонов, задрожали и разнеслись по всему дому удары в серебряные колокольчики. Терции и сексты наименьших из них весело расплывались в октаву, задерживаясь иногда на переходных нотах, а