Чайковский. Истина русского гения - Евгений Александрович Тростин

опять замолчал. В эти минуты я просто не узнал Чайковского: более или менее спокойный, теперь он показался мне крайне раздраженным.

– Нужно же когда-нибудь это сделать, – продолжал он, – возьмитесь. У самого у меня нет времени, у меня много еще забот.

Это были последние его слова, и, в сущности, разговор на этом и кончился. Я начал подготавливать материалы к составлению устава «Общества взаимопомощи оркестровых артистов». Я выписывал их откуда только мог. Прочитывая Чайковскому, я хотел этим остановить его внимание на каком-нибудь типе общественных учреждений. Но это его не удовлетворяло.

Весной 1892 года он уехал за границу. Для руководства он обещал мне выслать оттуда уставы германских ферейнов.

Я ждал долго, и, однако, посылки не было. Тем временем мне пришлось быть в Петербурге, где я играл в симфоническом оркестре «Аквариума». Оркестром этим в то время дирижировали Каянус и Энгель. В вечер, посвященный исключительно произведениям русских композиторов, г. Энгель поставил сюиту Чайковского из балета «Щелкунчик». В Петербурге, по крайней мере, она исполнялась тогда впервые. И каково было мое изумление, когда я увидал в зале Чайковского, нарочно приехавшего послушать свое произведение. В антракте я бросился в зал, но в дверях столкнулся с композитором.

– Ба! – воскликнул он. – Как я рад…

Мы вышли в сад и незаметно удалились в одну из глухих его аллеек.

– Пожалуйста, не вините меня. Уставы я искал, но толку из этого не вышло. Я думаю, придется отложить до осени.

Я успокоил его, как мог, и сказал, что к разработке устава приступил самостоятельно, без позаимствований. Пока мы успели кое о чем перекинуться [словами], раздался звонок. Я торопился идти в оркестр, и мы расстались.

Чайковский пробился сквозь густую стену стоявшей публики и встал в уголке. Но подошел Н. А. Римский-Корсаков и увел его в ряды кресел. «Щелкунчик» до того понравился слушателям, что оркестру пришлось повторять чуть ли не каждый номер этой сюиты. Когда она кончилась, Чайковский быстро встал, направляясь к выходу. Ему загородили дорогу и умышленно не пускали к двери. Кто-то крикнул: «Автора!»

– Автора, автора! На эстраду! – кричали сотни голосов.

Человека четыре подхватили Чайковского под руки и буквально поволокли к эстраде. Оторопевший, сконфузившийся, он начал откланиваться, и в зале поднялся невообразимый шум, крик, особенно когда оркестр заиграл туш. Дамы вырывали из своих петличек цветы и бросали их Чайковскому. Когда овации немного ослабли, Петр Ильич, весь обливаясь потом, тяжело переводя дыхание, пришел в нашу артистическую комнату. Он поблагодарил артистов за хорошее исполнение и, переходя от одного к другому, со всеми перецеловался.

После этого мы прошли опять в сад. Публика и тут начала ему рукоплескать. Растерявшись совсем, Чайковский опрометью бросился к дверям главного выхода, вскочил на извозчика и скрылся.

Дня через два я проходил по Невскому. Кто-то назвал меня по фамилии. Я обернулся и увидал Петра Ильича. Он собирался снова за границу, непременно обещаясь привезти оттуда уставы. Затем я только из газет узнавал о Чайковском, а к осени того же года о нем пропали всякие известия.

Только осенью 1893 года я вновь встретился с Чайковским в Москве. Первые слова, какими он меня встретил, были:

– Ах, эти уставы… Представьте…

– Но они теперь были бы излишни. Я принес готовый экземпляр устава задуманного общества.

Петр Ильич обрадовался этому несказанно.

– Наливайте чай, а я…

При этом он выхватил у меня сверток и с сияющим лицом весь погрузился в чтение. Прежде читал он молча и спокойно, а потом засуетился, вскочил со стула, подошел к письменному столу и поспешно начал водить карандашом. Он ставил то знаки вопроса, то восклицания. Я стоял за его спиной и следил за отметками.

– Почему же в общество не могут вступить пятидесятилетние, – спросил он, – это несправедливо. Зачем преимущества, привилегии? Все должны быть равны…

И Чайковский порывисто подчеркивал кажущиеся ему неточности. Боже мой! – через какой-нибудь час времени устав весь был перепачкан карандашом. Из всех заметок видно было, что доброта и гуманность этого человека не знали предела.

– Петр Ильич, – сказал я, – что же вы оставляете в уставе?

– Добро!.. Нужно посоветоваться с юристом. Тут много вопросов его специальности.

Потом он подвинул к себе стакан налитого чаю и задумался.

– Какое сложное дело, – проговорил он. Петр Ильич думал, кого бы привлечь в члены-учредители, и назвал несколько фамилий. Когда я собирался уходить, он взял свою визитную карточку и, наскоро написав несколько строчек, прибавил:

– Отдайте карточку моему приятелю присяжному поверенному [Л. В.] Ш[адурскому]. Он посмотрит устав.

Это было глубокой осенью. Моросил дождь, шумел ветер, стояла слякоть. Сверх обыкновения, я зашел к Чайковскому часов в шесть пополудни, но застал его дома.

Он очень обрадовался мне и больше, кажется, потому, что в его одиночество я внес некоторую долю разнообразия. Он был чем-то удручен. Разговор не клеился. Провожая меня, Петр Ильич с каким-то искусственным оживлением сказал:

– Мы, может, не увидимся… На время я еду в Петербург. Впрочем, ворочусь через месяц. Когда покончите с уставом, пришлите. Я похлопочу. Пишите на имя главной Дирекции казенных театров или на имя г. Юргенсона.

Мы простились. На первом симфоническом концерте г. Сафонов получил телеграмму. Петр Ильич заболел! Весть эта распространилась с удивительной быстротой не только в музыкантских кружках, но и в среде публики, присутствовавшей на концерте. В. И. Сафонова то и дело спрашивали о здоровье Чайковского. Дня через два был в консерватории. Там я узнал, что у Чайковского холера! Ужасная весть скоро подтвердилась телеграммами из Петербурга. В среде оркестровых артистов замечалось уныние, скоро перешедшее в отчаяние. Чайковского не стало!.. Первый театр, куда я направился с печальным известием, был театр Шелапутина. Меня предупредили: там уже служили панихиду. Первые слезы я увидел на лицах оркестровых артистов, тех, кому незабвенный Петр Ильич хотел посвятить остатки своих дней. Но нужно надеяться, что благотворные мысли и попытки его не пропадут бесследно. Это будет лучшим памятником великому человеку и музыканту нашей родины.

Липаев Иван Васильевич (1865–1942) – валторнист, педагог, музыкальный критик и общественный деятель, основатель Общества взаимопомощи оркестровых музыкантов. В 1912–1921 гг. преподавал в Саратовской консерватории (с 1917 – профессор).

Юлиан Поплавский. Последний день Чайковского в Клину

25 октября минет год, как умер П. И. Чайковский. Как-то не верится, что это было год тому назад. Утрата Петра Ильича для всех, кому дорога русская музыка, не изгладится годы. Он умер, из-за роковой случайности, в полном расцвете и силе таланта, создав почти накануне своей смерти Шестую симфонию.