“…я прожил жизнь”. Письма. 1920–1950 гг. - Андрей Платонович Платонов

выполнением работ, он убеждает руководство ГЗУ в необходимости открыть в руководимом им подотделе должность губернского инспектора мелиоративных работ и пригласить человека, на которого он мог положиться. Этим человеком оказывается один из лучших инженеров-мелиораторов Воронежского ГЗУ С. Е. Протасевич, в это время мелиоратор Нижнедевицкого уезда (см. примеч. к п. 83*). Вопросы согласования этой кандидатуры с руководством Тамбовского ГЗУ никак не отражены в архивных документах, но очевидно, что предложенная Платоновым кандидатура Протасевича была поддержан руководством ГЗУ. 4 января 1927 г. датируется письмо за подписью зав. Тамбовского ГЗУ, зав. АФО и зав. подотделом мелиорации А. Платонова “Инженеру С. Е. Протасевичу” “с предложением занять должность губ. инспектора мелиоративных работ (ст. инженера-гидротехника)” с окладом 150 рублей и 100 рублями подъемных: “Приезд для занятия должности – не позже 15/I-192 <7> г. Согласие телеграфируйте” (ГАТО. Ф. 946. Оп. 2. Ед. хр. 1491. Л. 83). Протасевич принимает предложение, 8 февраля отправляет согласие занять предлагаемую должность, подает заявление об уходе и начинает готовиться к переезду. Однако кандидатура Протасевича не получает поддержки в Тамбовской профсоюзной секции землеустроителей, куда на согласование 11 февраля были направлены все документы: “В Губземуправление. Возвращая при сем переписку о приглашении на службу тов. ПРОТАСЕВИЧА, Губотдел союза не находит возможным согласовать прием его на должность инспектора работ, в принципе не возражая против открытия этой должности при П/о Мелиорации” (Там же. Л. 76). Это был примой вызов Платонову, о чем он напишет в письме жене 15 февраля (см. п. 120). Ну а в Воронеже, конечно, обрадовались, что Протасевич не уезжает. На одном из февральских документов, связанных с его предполагаемым увольнением и поиском нового уездного мелиоратора, появилась следующая виза: “Вопрос улажен. Остается на службе” (ГАВО Ф. 64. Оп. 2. Ед. хр. 9. Л. 11). В Тамбове вскоре возобновили переговоры с Протасевичем, но он отказался от предложения: “Спешу уведомить, что после данного мною согласия, несмотря на то, что Воронеж<ское> ГЗУ и исполком не хотели меня отпускать, я все же добился к 1 марта освобождения и сдать должность и дела. Но уход А. П. Платонова и его предупредительная телеграмма из ГЗУ №… советовали не оставлять службу в Воронежской губернии, вследствие чего был отменен мой уход со службы Воронежского ГЗУ. Получив вновь Ваше приглашение 15 марта, я, после того, как продолжаю по-прежнему работать в Воронежской губернии, не смею подымать вопрос об уходе …” (ГАТО. Ф. 946. Оп. 2. Ед. хр. 1491. Л. 70–71).

[120] М. А. Платоновой

15 февраля 1927 г. Тамбов

Тамбов. 15/ii.

Милая Маша!

Письмо это имеет две части: серьезную (официальную) и личную.

i. Часть официальная

Препровождая при сем 40 стихотворений, прошу буквально с ними поступить нижеследующим образом:

1) передать их Молотову все и просить выпустить отдельной книжкой[380];

2) стихотворений я отобрал немного, но зато они, по-моему, доброкачественны;

3) если ты или Молотов найдете необходимым дополнить эти стихотворения другими какими-либо (из моего сборника), то вы можете это сделать по своему усмотрению;

4) книжку можно назвать просто, напр<имер>, “Стихи”, – или еще как-нибудь;

5) книжке может быть предпослано чье-нибудь предисловие или нет – пусть будет так, как ты это согласуешь с Молотовым;

6) книжку следует издать с наивозможной быстротой – все недоумения и неясности решайте сами, не запрашивайте меня; все новшества вводите также сами без меня – дабы не упускать зря времени. Я заранее согласен на всё (п<отому> ч<то> верю тебе);

7) стихи следует разместить по очереди так, как они размещены у меня, но можете и изменить, если тебе или Молотову мое размещение не понравится.

Всё. Действуй быстро, энергично, не обращай внимания на мелочи и не волнуйся. Поступай самостоятельно (в смысле принятия решений) и стремись к главному к наибыстрейшему изданию книжки стихов.

ii. Часть неофициальная

Мошка моя! Я окончательно и скоро[381] навсегда уезжаю из Тамбова.

В Наркомземе предложу или взять меня обратно на службу (дурака валять и гладить), или постараюсь найти работу в Москве, а в крайнем случае уеду в другую какую-нибудь губернию или в Сибирь[382].

Здесь дошло до того, что мне делают прямые угрозы. Я не люблю тебе об этом писать и пишу коротко. У нас с тобой есть более важные вещи, чем тамбовские дела, о которых не стоит говорить. Но всё же скажу, что служить здесь никак нельзя. Правда на моей стороне, но я один, а моих противников – легион, и все они меж собой кумовья (Тамбов – гоголевская провинция). И это чепуха, но я просто не хочу связываться и тратить попусту силы. А я и так их здесь потратил много.

Меня, конечно, отсюда ГЗУ пускать не будет. НК будет всячески протестовать и гнать меня обратно. Но я уже решился. Здесь просто опасно служить. Воспользуются каким-нибудь моим случайным техническим промахом и поведут против меня такую кампанию, что погубят меня. Просто задавят грубым количеством.

Сегодня было у меня огромное сражение с противниками дела и здравого смысла. И я, знаешь, услышал такую фразу, обращенную ко мне:

“Платонов, тебе это даром не пройдет. Нам дома стены помогают”.

Это мне было сказано после того, когда я одного дурака посадил в такую калошу, что он побагровел, и я думал, что у него живот лопнет (он пузатый).

Оставим эту скуку, милая невеста моя, вечное счастье мое! Два дня назад я пережил большой ужас. Проснувшись ночью (у меня неудобная жесткая кровать) – ночь слабо светилась поздней луной, – я увидел за столом у печки, где обычно сижу я, самого себя. Это не ужас, Маша, а нечто более серьезное. Лежа в постели, я видел, как за столом сидел тоже я и, полуулыбаясь, быстро писал. Причем то я, которое писало, ни разу не подняло головы и я не увидел у него своих слез. Когда я хотел вскочить или крикнуть, то ничего во мне не послушалось. Я перевел глаза в окно, но увидел там обычное смутное ночное небо. Глянув на прежнее место, себя я там не заметил.

В первый раз я посмотрел на себя живого – с неясной и двусмысленной улыбкой, в бесцветном ночном сумраке. До сих пор я не могу отделаться от этого видения и жуткое предчувствие не оставляет меня. Есть много поразительного на свете. Но это – больше всякого чуда. Не помню, где – в Москве или в Тамбове – я видел сон, что говорю с Михаилом Кирпичниковым (я тогда писал “Эфирный тракт”), и через день я умертвил его. Каждый