Мастер серийного самосочинения Андрей Белый - Маша Левина-Паркер

«коллективизация образа»[469] представляется важным вариантом его приема слияния, объединения Я с не-Я.

Эта идея реализуется двояко. С одной стороны, распадение Белого на ряд противоречивых личностей, их автономизация и персонализация уже как других персонажей, выступающих под масками Брюсова, Мережковского, Иванова, а чаще всего Блока, ведет к появлению «коллектива» разнообразных олицетворений Белого. С другой стороны, Блок и другие спутники жизни Белого появляются не только как овеществление ипостасей Белого, но также и в качестве самих себя. Например, Блок узнается не только как Белый, но и как сам Блок. Иногда они своим присутствием каждый по-своему способствуют более рельефному выявлению той или иной грани Белого. Речь идет о группе важных персонажей, каждый из которых своим взглядом, воздействием, влиянием на Белого вызывает к жизни специфический модус его самовыражения. В этой общности каждый является как бы зеркалом, в котором Белый отражается, в которое пристально всматривается, чтобы получше разглядеть себя. Слияние в смысле отождествления себя с другими дополняется обменом импульсами и динамичным взаимодействием с другими.

В «Воспоминаниях о Блоке» наиболее интенсивное и творческое общение Белого, задающее развитие характера и мотивирующее организацию повествования – с Блоком. Взятый в «неразложимом комплексе» с Блоком, Белый воспринимает его по-разному, что позволяет увидеть Блока в разных ракурсах, в движении, делает его образ объемным и диалектически осмысленным. Но подвижная точка зрения позволяет не только Блока увидеть с разных сторон. Построение воспоминаний таково, что благодаря смещающемуся видению Блока и сам Белый, в зависимости от того, каким в тот или иной момент предстает ему Блок, оборачивается разными своими сторонами. Блок-брат, Блок-двойник, Блок-оппонент вызывают в Белом разные реакции и позволяют материализоваться различным его образам – то брата, то двойника, то оппонента. Белый хорошо сознавал такую роль другого в своей жизни и самосознании и много раз, в различных текстах, пытался интерпретировать теоретически свою способность меняться в зависимости от очередного влияния. В «Воспоминаниях о Блоке» он придает своим размышлениям на эту тему тональность, если воспользоваться его собственным выражением, «душевности» и рассуждает в теургических и мистериальных категориях:

– О чем вы тут пишете? – вероятно воскликнут иные: пишу я о новой, о истинно новой общественности, слагавшейся из бережного переплетения душ; где даны а, b, c, там дано: ab, bc, ba, cb, abc, acb, cab и т. д. Даны – бесконечные веера модификаций общения; я пишу о том, «личном», которое чувствует себя в целом; «общественность» без творчества в личных общениях каждого с каждым, «общественность без общения» – сон! Да, общественность, расцвеченная всеми видами общений друг с другом, – уже не общественность, а «мистерия» <…>[470].

В неопубликованном введении к «Началу века» Белый излагает идею модификаций Я в зависимости от тех «общественных» комбинаций, в которые Я вступает, в концептуальных терминах:

<…> я понимал понятия индивидуума в терминах философии Риккерта, называвшего «индивидуумом» только неразложимый комплекс (предметов, чисел и личностей), отмеченный стилем.

Личность (или «а» комплекса «abcd») изживаема не как «а», а суммой отношений, развертываемых от каждого к каждому (в «ab» – одно, в «bacd» – другое); «индивидуум» для меня был личностью, расширенной коллективом и взятой в коллективе <…>[471].

Трансформирующееся «а» Белого выявляет от одного «коллектива» к другому различные свои черты. Черты, которые доминантны в «коллективе» с Брюсовым, затушевываются и уступают место совсем другим – в «коллективе» с Метнером. Явственно контраст между разными Белыми выступает при описании жизни в Петербурге, когда день был поделен между заседаниями в «коммуне» Мережковских и «завиванием в пустоту» с Блоком. Это две разных личности Белого, но и Белый заседающий, и Белый завивающийся одинаково органичны, каждый в своем окружении.

Под знаком минуса: преобразование портрета в автопортрет

Другая характерная для мемуаров Белого тенденция – подмена одного образа другим, особенно портрета Блока автопортретом Белого: описание той или иной ипостаси Блока оказывается на деле описанием ипостаси самого Белого. В отличие от других портретистов эпохи, включая того же Ходасевича, Белый не столько ставит себя на место другого, сколько превращает другого в себя – наполняет не-Я атрибутами Я. Сразу заметим, что, как правило, Белый отдает Другому не лучшие свои качества, и этот прием связан с негативными описаниями других – в то время как сливается с другими он обычно на положительной ноте.

Случай одной из самых очевидных подмен в «Воспоминаниях о Блоке» – проекция Белым на Блока своего отхода от теургизма. Здесь «мы» отсутствует, и речь как будто идет специфически о Блоке. По сути же имеет место подмена, которая начинается с наделения Блока хорошо различимыми атрибутами Белого и развертывается как описание кризиса теургизма Белого же, парадоксальным образом выведенного под маской Блока.

Местами кажется, что Блок попал во фразу по недоразумению: «И можно сказать: мглою, тенью и сумраком – переполнены строки Блока: так золото и лазурь предыдущего года пресуществляются в этом году в свет и в тьму»[472]. В качестве опознавательных знаков Блока используются золото и лазурь, ясно символизирующие название первого поэтического сборника Белого, написанного на волне теургических ожиданий. Белый проецирует свое «Золото в лазури» на Блока и рассматривает последующую стадию потемнения золота и превращения лазури в лиловость уже исключительно у Блока. Символика золота и лазури, разумеется, не принадлежит одному Белому, она встречается в поэзии Владимира Соловьева, «золото» и «лазурь» встречаются и у Блока[473]. Однако они, как представляется, имеют куда более личное отношение к самому Белому, и в качестве эмблемы теургических ожиданий отсылают прежде всего к надеждам, выразившимся в его «Золоте в лазури», которые сменились полным разочарований «Пеплом». Вопреки очевидному смыслу этой символики кризис самого Белого практически отсутствует в книге, в них только нисходящий путь Блока, сторонним наблюдателем и критиком которого выглядит Белый, будто бы остававшийся все это время на прежних позициях.

Общий для обоих кризис столь заметно маркирован беловским «золотом в лазури», что очевидно: Белый наделяет образ Блока своей собственной эволюцией и своим собственным кризисом жизнетворческих устремлений. Белый предоставляет Блоку вести ту общую для обоих линию, которая отходит от идеалов «зорь» и «Прекрасной Дамы» и опускается в сниженный безверием и иронией профанный регистр.

Представляется, что Белый, жестко критикуя эволюционирующего в направлении тьмы и распада Блока, критикует то, что подчас ему было неприятно в себе самом, своем развитии и в собственной измене «зорям».

Обратим внимание на то, что «Почему я стал символистом…», «Начало века» и «Между двух революций» эксплицитно посвящены во многом отходу самого Белого, а не Блока, от идеалов жизнетворческого символизма. В них Белый откровенно рассказывает о своем, а не чьем-то еще, кризисе. В «Начале века» это представлено так:

Бессилью противополагал я жизненную уверенность в том, что полеты – будут, что помощь – возможна и что надо «связать» руки всем искателям новых путей; я – цитировал Блока:

…вместе свяжем руки, –

Отлетим в лазурь!

В 1902 году я полагал: всенепременно «свяжем», т. е. будет коммуна новаторов; и – полетим; в 1904 году я сам полетел кувырком, но не в лазурь: в пыль и в пепел[474].

В «Воспоминаниях о Блоке» тенденция переноса своих качеств (а точнее, своих минусов и проблем) на других очень сильна при изображении Блока и его развития, она проявляется на протяжении большей части воспоминаний. Прием подмены, существенный для построения «Воспоминаний о Блоке» и наиболее характерный именно для этого текста, встречается иногда и в других мемуарах Белого, хотя не играет в них той же структурообразующей роли. В «Начале века» Белый обрушивается на иронию как на пагубную стихию, присущую Блоку и отравившую все лучшее в нем и его поэзии:

Причина иронии – некий толчок, отшибавший А. А. от него самого; отшибал в нем сидевший «остряк», полагающий: «In vino veritas».

С крупным