Томас С. Элиот. Поэт Чистилища - Сергей Владимирович Соловьев

невозможно обходиться никому, кто хочет оставаться поэтом, достигнув двадцати пяти лет; а чувство истории включает осознание не только того, что прошлое принадлежит прошлому, но и его присутствия [в настоящем]; чувство истории побуждает человека писать не только ощущая до мозга костей свое собственное поколение, но и то, что вся литература Европы начиная с Гомера и внутри нее вся литература его собственной страны существуют одновременно и образуют единый порядок. Это чувство… и делает писателя традиционным»[306].

«Для того, кто согласился с этой идеей порядка, этой формы европейской, английской литературы, не сочтет нелепым, что прошлое так же меняется под влиянием настоящего, как настоящее направляется прошлым»[307].

Программный характер эссе нисколько не умаляет исповедальности текста: «Поэзия это не отпуск на волю эмоций, но бегство от них; это не выражение личности, но бегство от нее. Однако, разумеется, лишь те, кто обладает и личностью и эмоциями, знают, что значит стремиться от них освободиться»[308].

В декабре Вивьен заставила Тома подписать шутливый «контракт»: чтобы не переутомляться, он в течение трех месяцев не будет писать, за исключением заметок для лекций, и читать тоже обещает только поэзию, романы и то, что требуется для лекций. Она также следила, чтобы он регулярно пил рыбий жир[309].

9

В начале января 1919 года умер отец. Вивьен писала в дневнике, что эта смерть была для Элиота «ужасным ударом». В квартире у него был уголок с семейными фотографиями и силуэтами, он носил особое «фамильное» кольцо[310].

Элиот, видимо, недооценивал серьезность болезни отца. Он планировал навестить его до конца года – пересечение Атлантики больше не было проблемой. При этом он надеялся ускорить публикацию в Америке книги стихов и прозы, которая показала бы отцу и всей семье Элиотов, что он не загубил свой талант переездом в Англию.

Дж. Куинн, коллекционер и «энтузиаст модернизма», к этому времени, по существу, стал литагентом Элиота в США. В ноябре 1918 года рукопись взялся рассмотреть Альфред Нопф (Knopf), издатель Паунда. В конце января 1919-го он, однако, отказался от публикации. Куинн передал рукопись другому издательству, «Бони и Лайврайт» (Boni and Liveright). Увидя, что они тянут время, связался с еще одним издателем, Джоном Лейном. Подождав до августа, тот также ответил отказом. Между тем Нопф пересмотрел свое решение и предложил выпустить стихи, но без прозы, – пути издателей не назовешь прямыми.

В Англии с публикациями дела шли неплохо. В июне «Хогарт-пресс» (Hogarth Press), издательство Вулфов, напечатало сборник стихов Элиота. Озаглавлен он был просто «Poems». Вулфы экспериментировали с «малыми формами»: это издание в обложке из «мраморной» бумаги содержало всего семь стихотворений, четыре – написанных по-английски четверостишиями и три – на французском языке. Тираж был 250 экземпляров. К ноябрю продалось 140 экземпляров, и Элиот получил гонорар – чуть менее двух фунтов.

В мае – июне он написал небольшую поэму «Gerontion» («Старичок»). По объему она чуть меньше половины сборника, изданного Вулфами, а по серьезности и драматической изощренности далеко превосходит стихотворения, в него вошедшие.

В эссе «Традиция и индивидуальный талант» говорилось о прошлом, которое присутствует в настоящем. В «Геронтионе» переплетаются переломная эпоха возникновения христианства и современность. Но герой поэмы остался в стороне ото всех изменений. Он не «размахивал секирой» у «горячих ворот» (т. е. у Фермопил). Он почти ослеп, и ему «читает мальчик» (что?). Он снимает развалюху у еврея из Антверпена.

«Слово внутри слова, не способное сказать ни слова, запеленутое во тьму». Слово у Элиота с маленькой буквы, но аллюзия-то – на «в начале было Слово». «В юности года явился Христос-тигр». Юность года – апрель, «жесточайший месяц» из TWL. Тигр – «зверь в чаще» из Генри Джеймса? «Старичок» опять в стороне.

За апрелем – «развратный май» с цветущими «иудиными деревьями», в котором ему «предстоит быть съеденным, поделенным, выпитым» (намек на причастие) и появляются некие мистер Сильверо, японец-искусствовед Такагава, спиритка мадам де Торнквист, фройляйн фон Кюльп, персонажи драмы, которая разыгрывается за пределами поэмы. Драма поэмы – неучастие в драме.

Драма знания и бездействия: «После такого знания – какое прощение?»; «У истории много хитрых путей»; «То, что она дает – дает слишком поздно, то, во что уже не верят, или если верят, то только по памяти»; «Дает слишком рано, в слабые руки»; «Неестественные пороки порождаются нашим героизмом. Добродетели навязываются нашими бесстыдными преступлениями».

Но «тигр перепрыгивает в новый год» (ясно, что это тот «год», в котором тысяча человеческих лет) и «пожирает нас».

«Я был близок сердцу твоему, но удален был оттуда, чтобы красоту потерять в ужасе, а ужас – с пристрастием разбираясь. И страсть я утратил: зачем беречь, если то, что хранят, изменено быть должно (must be adulterated)».

«Де Байаш, Фреска, миссис Кэммел (новые мимолетные персонажи. – С. С.), раздробленные атомы, вышвырнутые за пределы круга дрожащей Медведицы». (Иными словами, в заполярный ад.)

«Обитатели дома – Думы иссохшего разума в засуху»[311].

«Геронтион» показывает, что Элиот был способен к созданию «поэтических эмоций» высочайшей концентрации.

Это также аллюзия на поэму «Сон Геронта» кардинала Джона Генри Ньюмена, англиканского священника, прославившегося в середине XIX века своим обращением в католичество. Для Элиота рассказ о посмертном странствии души, заканчивающемся в Чистилище (в поэме Ньюмена), уже тогда значил очень многое.

10

Элиоты устраивали приемы для Паундов, Г. Монро, О. Хаксли, Р. Олдингтона, О. Моррелл. Весьма скромные – даже восемь человек в квартире на Кроуфорд-мэншнс принимать можно было с трудом.

Встречались они и с Хатчинсонами, Ситуэллами и Шиффами.

Светское общество – не дружеский круг. Из письма кузине Элинор: «Я сделал в присутствии леди А., которую очень хорошо знаю, несколько шутливых замечаний по поводу леди В. Позже я познакомился с леди В., и у нас сложились очень хорошие отношения. В. пересказала знакомым, как я хвалил ее книги. Потом – внезапная холодность. Общий знакомый, С., спрашивает, говорил ли я, что мне не нравится В., а ее книги – это чушь…»[312]

В этом же письме он сообщал, что написал Эмили Хейл.

В письмах Элиот несколько раз упоминал Тургенева, восхищаясь его прозой, а больше – опытом жизни писателя в чужой стране.

Вивьен и Том стали чаще проводить время отдельно. Вивьен могла обедать с Мэри Хатчинсон днем, а Том – пойти с той же Мэри на танцы после работы в банке[313].

Серьезное и развлекательное переплетались в их жизни так же, как в жизни всей Европы, спешащей взять реванш