Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.) - Алексей Александрович Гольденвейзер
Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.) читать книгу онлайн
Воспоминания видного киевского юриста А.А.Гольденвейзера о жизни в Киеве в 1917—1920 годах являются одним из важнейших источников по истории Украинской революции на Украине. Частично они были опубликованы в сборнике "Революция на Украине по мемуарам белых" (С.А.Алексеев, сост., Госиздат, Москва — Ленинград, 1930, репринтное воспроизведение: Изд-во полит.лит. Украины, Киев, 1990). На этот раз вниманию читателя предлагается полный текст воспоминаний, опубликованных в издававшемся И.В.Гессеном «Архиве русской революции» (текст датирован апрелем 1922 года), в том числе, главы, не включенные в советский сборник 1930 года: Глава IV "Большевики (февраль—август 1919 года), Глава V "Добровольцы (сентябрь—ноябрь 1919 года)", Глава VI "Большевики и поляки (декабрь 1919—июнь 1920)", Глава VII "Снова большевики (июль 1920—июль 1921)".
В качестве приложения в издание также включена не издававшаяся в СССР заключительная часть воспоминаний "Бегство" ("Архив русской революции", изд. И.В.Гессен, том XII, Берлин, 1923), описывающая побег автора и его жены из Киева в Германию в 1921 году.
Об авторе:
Алексей Александрович Гольденвейзер (1890—1979) — российский юрист, писатель и издатель, деятель русской эмиграции. Родился в семье известного киевского адвоката Александра Соломоновича Гольденвейзера (1855—1915). Его старшие братья, — Александр Александрович (1880—1940) и Эммануил Александрович (1883—1953), — совсем молодыми, в 1900 и 1902 году соответственно, эмигрировали в США и оба сделали там блестящую карьеру: первый стал видным антропологом, одним из крупнейших специалистов по истории древних культур Америки, второй возглавлял исследовательский отдел Федеральной резервной системы, был одним из разработчиков положений о Международном валютном фонде и Всемирном банке.
Алексей был единственным из сыновей А.С.Гольденвейзера, кто пошел по стопам отца. Юриспруденцию он изучал в Киевском, Гейдельбергском и Берлинском университетах. Будучи студентом, дважды арестовывался, по данным Охранного отделения, принадлежал к студенческой фракции партии-социалистов-революционеров.
Уже работая адвокатом, Гольденвейзер-младший принимал деятельное участие в еврейской общественной жизни в Киеве: в 1917 был секретарем Совета объединенных еврейских организаций города Киева, одним из организаторов в Киеве еврейского демократического союза «Единение», делегатом Всероссийской еврейской конференции в Петрограде в июле 1917. В апреле 1918 недолгое время был членом украинской Центральной Рады (Малая рада, апрель 1918).
После прихода в Киев большевиков, упразднивших адвокатуру, не имея возможности заниматься адвокатской деятельностью, читал лекции в Институте народного хозяйства и Академии нравственных наук. 28.07.1921 вместе с женой, Е.Л.Гинзбург, тайно бежал из Киева и через Польшу уехал в Германию.
Прожил в Берлине около шестнадцати лет. Получить в Германии работу по специальности было нелегко, особенно учитывая переизбыток среди эмигрантов людей «интеллигентных профессий», в том числе юристов. Однако несомненные преимущества молодого адвоката перед многими коллегами, — знание немецкого языка и образование, частично полученное в германских университетах, — помогли ему обзавестись достаточно широкой практикой. Принимая активное участие в деятельности различных общественных организаций, А.А.Гольденвейзер со временем стал одной из ключевых фигур русско-еврейской эмиграции в Берлине.
В декабре 1937 семья Гольденвейзеров была вынуждена уехать из нацистской Германии в Америку. По прибытии в США они обосновались в Вашингтоне, а с 1938 жили в Нью-Йорке. Несмотря на трудности в процессе адаптации к американским условиям, А.А.Гольденвейзер смог интегрироваться и в эту, новую для него, жизнь.
В годы Второй мировой войны помогал евреям из оккупированной Европы эмигрировать в США, тем не менее, не смог спасти двух своих родных сестер, которые в 1943 были арестованы нацистами в Ницце и депортированы в Польшу. В 1950-е годы защищал в юридических инстанциях интересы граждан, предъявлявших претензии к немецкому правительству. Публиковался в американском ежеквартальнике «The Russian Review». Соавтор двухтомной «Книги о русском еврействе» (1960, 1968).
Скончался 4 сентября 1979 года в Нью-Йорке в возрасте 89 лет.
(При подготовке данной аннотации использованы материалы книги О.В.Будницкого «Русско-еврейский Берлин (1920—1941)»).
Проходит несколько часов. Мы сидим в вагоне, выходим в буфет чай пить, прогуливаемся по платформе. Из города нам приносят еще кое-какие продукты на дорогу. Прощаемся.
Около 12 часов дня я замечаю некоторое оживление среди пассажиров «головного» поезда. Не придаю ему значения. Верую в нашего железнодорожника, в пометку мелом «3/XII» и в обещанный паровоз…
На платформе ко мне подходит знакомый.
— Если у вас есть знакомые в головном поезде, — говорит он мне, — постарайтесь устроиться там.
— Зачем же, — наивно возражаю я, — ведь головной поезд уйдет последним?
— Да, но зато он уйдет наверно… Должен вам сказать, что положение ухудшилось. Большевики могут через час быть на вокзале. Вы представляете себе, что будет с теми, кого они здесь застанут… Устраивайтесь в головном поезде или возвращайтесь в город!
Серьезность нашего положения ясно предстала перед моим сознанием. Необходимо действовать, притом сейчас, не медля ни минуты. Прошу жену, на всякий случай, сложить наши вещи и направляюсь к головному поезду.
«Знакомые?» Как будто есть несколько знакомых. Но что из того? Они сами с трудом выпросили себе место. Что они могут сделать для нас?
Вот товарищ председателя суда Дуганов.
— Митрофан Иванович, в каком вагоне вы едете? Нельзя ли примоститься у вас?
— Я еду с Персидским Консулом Виттенбергом. Если хотите, я познакомлю вас.
Представляет меня этому киевскому персиянину. На барашковой шапке у него значок «льва и солнца», вид вполне дипломатический.
— Нельзя ли… и т.д.
— В моем вагоне мест нет!
Еще несколько попыток с таким же успехом, и я в отчаянии возвращаюсь к нашему вагону. Бросаюсь к железнодорожнику.
— Вывезете вы нас или нет?!
— Да как же, ведь вы видели пометку «3/ХII». Вагон назначен к отправке. Вот, только паровоза ждем.
— А если не будет паровоза?
— Должен быть. Управление должно вывезти все составы…
Слово «должно» разрешило все мои колебания. Мало ли что должно было случиться и не случилось? Добровольцы должны были взять Москву, а не уходить из Киева! Категорию долженствования лучше вовсе устранить из наших рассуждений в таких случаях…
— Немедленно возвращаемся в город.
Перед вокзальным подъездом нахожу какого-то захудалого носильщика с санками.
Вокзал все наполняется народом. Целые воинские части проходят пешком по рельсам по направлению к Посту-Волынскому. Однако слышны разговоры, что Пост-Волынский уже занят большевиками, и что мы отрезаны.
Мы спешим вверх по Безаковской, доходим до угла Бибиковского бульвара. Снизу слышны ружейные выстрелы. Поперек улицы стоит солдатская цепь. Нам кричат:
— Поворачивай обратно, здесь прохода нет.
Куда же деться?
Вспоминаю про друзей, живущих на Владимирской улице. Туда можно пробраться переулками…
— Попробуем пройти через Назарьевскую.
— Не возьмем мы горы-то. Сил у меня нет.
Впрягаюсь сам в санки, носильщик подталкивает сзади. По пути встречаем массу каких-то людей. Все спешат куда-то, все стремятся переменить место, думая этим спастись от грядущих неприятностей. Какой-то перепуганный человеческий муравейник. Встречаются и воинские части, отступающие к вокзалу. Мимо нас пробегает сестра милосердия, растерянно спрашивая, застанет ли она еще головной поезд…
Выстрелы раздаются все чаще и чаще. Слышны и разрывы снарядов. Мы узнали впоследствии, что недалеко от того места, где мы находились, был в этот момент убит снарядом вызванный к больной профессор Брюно…
Лишь, бы добраться до Владимирской…
Дошли, завернули направо. Мы у цели.
В полном изнеможении бросаюсь на первую кушетку. Физическая усталость, пережитое нервное напряжение, сознание неудачи, ожидание долгих мучительных дней — все это окутывает душу каким-то беспросветным мраком…
«Красная армия, — гласил опубликованный 3 декабря 1919 года приказ, — после героической борьбы, в третий и последний раз заняла Киев».
VI. Большевики и поляки
(декабрь 1919 — июнь 1920)
Будни большевизма. — Политическое затишье. — Материальные заботы. — В уединении. — Условия жизни. Сыпняк. — Неожиданная эвакуация. — Вступление польских войск. — Экономический тупик. Валюта. — Окно в Европу. — Польское отступление. — Последняя «перемена».
В 1918 году мы увидели буйную молодость большевизма, в 1919-ом он предстал перед нами во всем своем жестоком размахе. В 1920 году начались большевистские будни — картина серая и мутная, настроения томительные и скучные.
С первых же дней прихода большевиков в конце 1919 года было видно, что они полиняли и выдохлись. Исчезло увлечение юности и энергия зрелого возраста; наступила усталость. Исчезла детская вера в себя и в свои силы; началось доделывание дела, за которое взялись, и которое нельзя было уже бросить, без всякой надежды на конечный успех.
Период третьего пребывания у нас большевиков — между добровольцами и поляками — был временем политического затишья. Киев перестал быть украинской столицей, и высокая политика делалась, под суфлера из Москвы, в Харькове. Красная армия одерживала легкие победы над остатками добровольцев. Пала Одесса, пал Ростов, пал Новочеркасск; большевистская лавина остановилась только на пороге Крыма.
Мы ждали от большевиков преследований и мести; ведь весь город был в той или иной степени скомпрометирован в их глазах проявленным сочувствием к их врагам. Однако, никаких репрессий не было. Чека несколько присмирела. Только изредка она давала о себе знать облавами и расстрелами «валютчиков» и «спекулянтов».
Советские учреждения обрели свой характерный облик — собрания недоедающих и озябших людей с подавленной волей, в апатии и праздности. Наступившая зима наложила этот видимый отпечаток на внешность советских канцелярий. Эти полупустые комнаты с железными печками, эти люди, сидящие за своими столами в пальто, платках и перчатках, эта наносимая с улицы грязь — все это сливалось в картину необычайно стильную, но и бесконечно унылую. Поражала, после прежней расточительности, скудость во всем — в бумаге, в мебели, в перьях, в пишущих машинках… Почти в каждой комнате торжественно разрезался и делился между присутствующими дурной черный хлеб — пресловутый паек, символ советского существования.
Если прежде сильнее всего проявлялась жестокость и наглость большевистского режима, то начиная с этого времени самой характерной и показательной его чертой стала нечестность и продажность. Наблюдательному взору эти свойства открывались уже по внешнему виду людей, занявших теперь начальнические посты, и, еще более — по наружности тех, кто их облепливал. Каждого вошедшего в любое из советских учреждений сразу обдавала атмосфера канцелярии старорежимного полицейского участка или воинского присутствия…
Глубокая перемена наступила и в жизни населения, в частности его более культурных слоев. У всех, за самыми ничтожными исключениями, выдвинулся на
