Мой следующий вздох: мемуары - Jeremy Renner

Иногда надежда приходила прямо на страдания. Мне нужны были лекарства, и я это знал. Мой мозг говорит: "Надежда, надежда, надежда", но иногда мое тело говорит: "Ты влип, ублюдок". На что мой мозг отвечает: "Пошел ты. Я супергерой. Давайте веселиться". Тело отвечает: "Нет, ублюдок, мы еще даже ходить не умеем".

В тот вечер в моей ситуации возникла двойственность - надежда, реальность, надежда, реальность, - и она определяет мое существование по сей день, пока я пишу эту книгу. Вначале я едва мог бегать, и это все еще трудно, но однажды я знаю, что пробегу 40 метров за 4,5 секунды. Просто так устроен мой мозг. Препятствия кажутся мне возможностью преодолеть что-то, а не знаком "стоп".

И я обещаю: Я дойду до этого. Вы увидите пятидесятипятилетнего мужчину, бегущего 4,5 40 на ногах и лодыжках, наполненных титаном. Запомните мои слова. Мое тело будет следовать за моим мозгом, а не наоборот.

Запомните мои слова.

(Кстати, когда я не смотрела, Алекс скомкал лист бумаги и бросил его в вино, чтобы оно стало недопитым).

Бокал вина, наполненный надеждой, был настолько хорош, насколько хороша была моя первая ночь; на самом деле мое возвращение домой было невероятно сложным.

Главной проблемой было медикаментозное лечение. Эпидуралку удалили, и переход с внутривенных препаратов на пероральные прошел так же плохо, как мы и опасались. В ту ночь я на собственном опыте убедилась, что, хотя я и не хочу иметь ничего общего с сильными обезболивающими препаратами, опережение боли будет иметь решающее значение, по крайней мере в краткосрочной перспективе. Мое тело было в шоке. Когда лекарства попадают в кровь через кишечник, а не напрямую, неизбежно происходит задержка в их действии - вспомните, сколько времени требуется, чтобы головная боль отреагировала на пару таблеток "Адвила". В лучшем случае это полчаса, верно? Я принимал что-то более сильное, чем обычный Advil, но умножьте медлительность пероральных лекарств на тридцать восемь сломанных костей, и вы сможете понять, насколько плохо прошла та первая ночь.

Это было мучительно. В какой-то момент мама, которая оставалась со мной всю ночь, решила, что нужно отвезти меня обратно в "Кедры".

"Вам было так больно", - сказала она позже. "Я никогда не видела, чтобы кому-то было так больно. Я собиралась вызвать "скорую", чтобы отвезти вас обратно..."

Мы с мамой плакали в ту ночь; это было мучительно. В итоге мама написала Ким, и они решили позвонить моему менеджеру по обезболиванию, который увеличил частоту приема оксиконтина, но болезненный урок (в буквальном и метафорическом смысле) был усвоен: Я не могла позволить себе отставать в лечении боли.

Так было до тех пор, пока через несколько недель я не перешел на "холодную индейку".

Я была дома всего один день, и из-за боли, борьбы и слез, а также из-за того, что я сосредоточилась на выборе надежды, я на время отвлеклась от всех обычных вещей в своей жизни. Например, мои родительские обязанности были отодвинуты на второй план. Я не хотел, чтобы Эва видела меня в реанимации; я неделями не смотрелся в зеркало и не хотел, чтобы она видела меня таким. Я просто не был эмоционально готов увидеть ее или справиться с последствиями, если мне не удастся выжить и поправиться. Когда я сосредоточился на выздоровлении, все было вычеркнуто из жизни, включая многое хорошее, например то, что я был отцом Авы. Я не готовил ей школьные обеды и не возил ее по местам; временно я не был ее родителем.

В каком-то смысле это было хуже, чем сам инцидент.

С тех пор как я написала ей прощальную записку в первой палате интенсивной терапии, я была настолько погружена в происходящее, настолько сосредоточена на каждой минуте восстановления и борьбы и испытывала такую боль, что мое обычное состояние сердца - тоска по дочери и скука по ней каждую секунду, пока я ее не видела, - отошло на второй план. Вот насколько перегружен был мой разум, тело и дух.

Возвращаясь в Лос-Анджелес после работы или путешествия, я обычно спрашивал: "Где Ава? Привезите ее сюда немедленно. Я не могу дождаться, когда увижу ее!" Но сейчас я обнаружил, что лежу на диване, обмякший, потерявший сознание, сломленный болью. Это было жестоко.

Когда на второй день дверь распахнулась и ко мне вбежала дочь, я сначала удивился, но тут же забыл о том, что забыл, - она бросилась ко мне на диван, и мы прижались друг к другу, рыдая. Она была явно напугана тем, что увидела, но следующие несколько минут мы просто обнимались (ну, по крайней мере, я смог осторожно притянуть ее к себе одной рукой), плакали и говорили, как сильно любим друг друга.

Это были боль и любовь, которые я потерял из виду, но при этом всегда знал, что у меня есть то, на что я могу опереться и что меня мотивирует. Ее появление заставило меня снова стать отцом. Но моя обычная роль отца - игриво катать ее на руках, брать на руки, обнимать, все то физическое, что мы делали вместе, - все это было невозможно, и она это видела, а я видел, что она это видит. И снова в моем сознании я все еще был способен делать все это для своей дочери, но мое тело не могло быть ее защитой, пока нет. Когда ей будет больно, я позабочусь о ней, я ее защитник, но не сегодня, не сейчас.

Она и раньше видела, как я ранен - когда она была намного моложе, я сломал обе руки, выполняя трюк в первый день съемок фильма "Метка", - но это был совсем другой уровень, очевидно. Я знал, что должен честно признать свои ограничения ради нее, чтобы мы вместе могли начать путь к выздоровлению.

"Все будет хорошо, - сказала я, - но мне нужно, чтобы ты была большой девочкой и немного присмотрела за мной. Мне может что-нибудь понадобиться, и если понадобится, ты можешь стать моими ногами и сходить за этим для меня?"

Это, похоже, обрадовало ее, но я все равно чувствовал, что она настороженно относится к тому, насколько сильно пострадало мое тело.

"Вот что случилось", - сказала я. "Эва, это просто кости, дорогая. Это все. Я знаю, что выгляжу немного помятой, но не забывай, что это всего лишь кости. Помнишь, как твоя подруга Дилан сломала руку, а ты подписала ей большой красный гипс?"

"Да, папочка", -