Михаил Новиков - Из пережитого

Такие разговоры через помещиков дошли до губернатора, и его вызвали к предводителю дворянства для предупреждения, где настоятельно советовали «перестать якшаться с мужиками и не разводить толстовскую анархию», кроме того, было предписано местному приставу наблюдать за нашей жизнью вообще: что мы делаем, что говорим, кто к нам ходит и т. п. А потом, после того как у нас родился ребенок и мы с женой его не понесли к попу крестить, было предписано и попу следить за нами и увещевать и наставлять в истинах Православия.

Приедет становой на паре, с колокольчиком и бубенчиками, походит с нами по хозяйству, попьет чайку, побеседует дружеским образом и уедет, а тем временем урядник пройдет по деревне и наведет справки о нашей «вредной пропаганде». Священник же села Денисова, в приходе которого мы жили, был пьяница и в пьяном виде приезжал нас «увидеть». Тоже пили чай и беседовали о религии, спьяну Михаил Михайлович (так звали попа) начинал ругаться на Цингера и упрекать его за то, что он водится с мужиками и разной сволочью. За это слово Иван Васильевич брал попа за шиворот, выводил, сажал из дома на тарантас, привязывал веревкой и нахлестывал по лошади. Лошадь была умная и всегда в целости привозила попа домой.

А когда мы были на работе, пьяный поп перепугал мою жену и ребят своей руганью, и она стала от него запираться. Стуча дверью, он орал, что здесь живут антихристы, дьяволы, окаянные, что нас всех надо крестить, а на ребят повесить кресты.

Один раз они были вместе со становым. Пили чай, беседовали. Становой положил на стол кобуру с револьвером, а рядом Михаил Михайлович положил крест (он возвращался с требы, и крест был с ним). Цингер, чтобы подшутить над ним, завел разговор о том, кто из них больше зарабатывает: крестом или револьвером? Становой, тоже в шутку, стал хвалиться, что он зарабатывает гораздо больше, чем священники. Михаил Михайлович не сдавался и доказывал обратное.

— Если мне докажут, — сказал он, стукнувши по столу кулаком, — что этой машинкой, — он ткнул в кобуру, — можно заработать больше, чем крестом, я сейчас же переменю службу и пойду в становые.

В один его приезд Цингера не было дома, а я строил ригу и прибуравливал слеги к стропилам, будучи на верху. В дом его жена не пустила, а сказала, чтобы он шел ко мне, на стройку. До обеда был дождь, было сыро и мокро, а вокруг вкопанных столбов и совсем была мокрая глина. Он подошел ко мне и стал требовать, чтобы я слез к нему вниз.

— Сниди ко мне, окаянный, для беседы, — кричал он на меня. — Мне архиерей бумагу прислал, требует, чтобы я тебя в веру православную привел, а я что с тобой сделаю, раз ты ни в Бога, ни в черта… окаянный ты, антихрист.

Я стал просить его, чтобы он влез ко мне по лестнице наверх и подержал бы слеги, а то одному было трудно. «Мы будем и работать и беседовать», — сказал я ему. Михаил Михайлович стал подходить к лестнице, но упал на грязную землю; стал хвататься за столб, чтобы встать, но опять падал на скользкой земле и долгое время не мог встать, ругаясь в то же время скверными словами.

— Ну вот, Михаил Михайлович, — сказал я ему, — я хожу по верху, по мокрым слегам и то не падаю, а ты на земле и то падаешь, ну чему же, — говорю, — ты можешь научить меня хорошему, в чем меня будешь убеждать?

— А ты сниди ко мне на землю, тогда и поговорим…

Нет, — говорю, — не сниду, мне некогда, надо ригу строить…

— Я так и архиерею напишу, что ты, окаянный, со мной и говорить не хочешь, пускай он сам приезжает тебя устыдить! — кричит Михаил Михайлович.

— Да что, — говорю, — вы ко мне пристали-то, что я должен вам что ли?

— Должен! Должен! Ты должен своего ребенка окрестить, он у тебя щенок некрещеный! — запальчиво кричал он.

— Но я же, — говорю, — не поп и крестить не умею.

— Ты должен его ко мне принести, а не хочешь, загордел, так я на дому могу, мы с тобой по-семейному, одной минутой, даже можно через обливание…

— Никакой потребности не чувствую к этому, — говорю. — Мне этого не нужно, ребенку тоже не нужно, зачем же и ради чего я это стану делать? Кому это нужно?

— Кому это нужно, — передразнил он меня, — это нужно государству! Для государственного порядка нужно!

— Глупости это, Михаил Михайлович ты городишь, — говорю. — Министерство внутренних дел не катехизисом руководствуется и вряд ли в таких крещениях нуждается, там дороже всего оброки ценят: платишь — значит, и хорош…

— Так не дашь крестить? — запальчиво кричит Михаил Михайлович.

— Не дам, — говорю, — и потому, что ты с сердцов утопить его можешь, и потому, что ребенок вырастет и недоволен будет. Пускай тогда сам делает, как хочет, а то вот, — говорю, — меня крестили, а теперь пристают: почему я Богу не молюсь, в церковь не хожу, так потом и к нему приставать будут. А будет некрещеный — никто приставать не станет.

Уходя от меня, Михаил Михайлович на этот раз грозил мне острогом, Сибирью и опять называл антихристом и христопродавцем. Весь он был в грязи, и встречные крестьяне только вздыхали и покачивали головой, глядя на своего духовного отца.

Становой, в свою очередь, всякий раз, приезжая к нам, спрашивал меня, какой я веры? Я вперед принимал это за шутку и не отвечал. Но в следующий раз, он опять ставил этот же вопрос, а на мой вопрос, почему он это спрашивает, он наконец открылся, что он имеет бумагу из консистории, которой поручается ему расследовать: какая новая секта появилась у нас на Дивисилке и к какому толку мы себя относим?

Я сказал, что мы совсем бестолковые и не затем отпали от одной веры, чтобы присоединяться к другим. Мы просто сами по себе…

— Ну как-так сами по себе, — возражал становой, — таких у нас в государстве нет, а непременно все какое-либо название имеют. Ну там католики, магометане, жиды, баптисты, евангелики, или еще какие, надо же нам знать: кто как верует?

— Да вам-то что за дело, — говорю, — кто во что верует, что вы ко мне пристали, как слепой к тесту?

— Как что за дело, — горячится становой, — черт вас тут знает, какую вы новую веру придумали, а может вы скажете, что и начальства не надо, и становых тоже?

— А разве уж и такая вера есть, чтобы в начальство не веровать? — спрашивает Цингер со смехом.

— Есть, — с ужасом говорит становой, — всякая сволочь в подполье развелась, а потому нам и важно на всех ярлык навесить, чтобы заранее знать, кто опасен и кто нет. Если кто, скажем, штунда, так штунда; молокан — так молокан; беспоповец, так беспоповец, марксист — так марксист, так мы и знать будем, — миссионеры всех разберут: кто каков — а вот об вас что написать, мы затрудняемся…

— Нам писать ничего не надо, — говорит Цингер, — а если вам нужно — пишите, что Бог на душу положит…