Петр Каратыгин - Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879

— Господи, прости мои согреш…

Слова замерли на ее устах; голова упала на грудь: она скончалась!

Последние слова страдалицы я велел вырезать на ее надгробном памятнике.

В том же доме, стена о стену с нами была (казенная) квартира актера Величкина. В этот день были именины дочери его, Варвары, и у него шел пир горой! Играла музыка и гости шумно танцевали… Не помню, кто-то из моих родных постучал к нему в двери и просил перестать. Величкин прибежал ко мне в каком-то карикатурном костюме, с распачканным лицом, бросился целовать меня и заплакал вместе со мною.

К чему описывать мое тогдашнее положение? Четырехмесячного сына моего, вместе с кормилицей, за несколько дней перед тем, матушка моя взяла к себе… Меня также насильно увели из дому. На панихидах, в продолжении трех дней я не мог плакать: горе, как тяжелый камень налегло мне на сердце… Помню только, что когда в церкви при отпевании запели: «со святыми упокой!» — обильные слезы, в первый раз, брызнули из глаз моих и я зарыдал, как ребенок.

Схоронили ее на Смоленском кладбище, неподалеку от большой церкви. Не имея сил оставаться на нашей квартире, я переехал к отцу и матери (к Поцелуеву мосту, в дом Немкова)… Прошли первые дни и недели; порывистая скорбь сменилась тихою грустью… Летом, обычная моя прогулка была на могилу моей Любушки; много было пролито на ней слез! Возвращаясь домой, я искал утешения в моем сыне… Вот все, что мне от нее осталось!

Глава XIX

Занятия живописью. — Портрет Хозрова-Мирзы. — Итальянская опера, — Похождения с табакеркою.

Мало-помалу, всеисцеляющее время начало благотворно на меня действовать. Отец, мать и все наши родные старались ежедневно развлекать меня; служебные мои занятия пошли своим чередом. Новые роли, значительнее прежних, дали мне средства выдвинуться на сцене несколько вперед. Я начинал дублировать Сосницкого в ролях молодых повес. Помню, как было лестно моему самолюбию, когда публика первый раз вызвала меня за роль «Ариста» в комедии: «Молодые супруги»… Но и эту радость отравили мне две горькие мысли: «как-бы моя Любушка порадовалась моим успехам»… думал я, возвращаясь за кулисы после вызова; другая мысль, об авторе комедии, о моем Грибоедове, истерзанном в Тегеране, приводила меня в ужас!.. Приятнейшим для меня развлечением, в первый год вдовства, были посещения итальянской оперы, которая началась у нас с 1828 года, при превосходном персонале; он состоял из певиц: Мелас, Шоберлехнер; из певцов: Зомбони, Николини, Марколини и других замечательных талантов, приводивших в восхищение тогдашних петербургских меломанов. Кроме музыки любимейшим моим развлечением была живопись. В свободное время я занимался рисованием акварелью и довольно удачно писал портреты с некоторых из моих знакомых. Живописи я никогда не учился, («тебе же хуже!» сказал мне на это однажды покойный Карл Павлович Брюллов) — но до сих пор сохранил способность улавливать сходство лиц, встречаемых мною хоть однажды и производящих на меня какое-либо впечатление. Это занятие акварельными рисунками подало повод к забавному со мною приключению.

4-го августа 1829 года прибыло в Петербург персидское посольство во главе которого находился Хозров-Мирза, внук Фетхали-шаха, с поручением от него умилостивить справедливый гнев покойного Государя на зверское умерщвление Грибоедова. Принц Хозров-Мирза был юноша, лет 16-ти или 17-ти, красивой, симпатичной наружности. Он очень заинтересовал петербургское общество; особенно дамы были от него в восхищении и не давали ему проходу на гуляньях. Его обласкали при дворе и приставили к нему генерал-адъютанта графа Сухтелена, которому поручено было показывать персидскому гостю все замечательное в нашей столице. Хозров-Мирза бывал очень часто в театре, и в один спектакль, когда он сидел в средней царской ложе, я стоя в местах за креслами, набросал карандашом его профильный портрет и после перерисовал его акварелью на кости довольно порядочно. Когда я принес этот портрет в театр на репетицию и показал его моим товарищам, все они нашли, что сходство было весьма удовлетворительно. Один из моих товарищей, Петр Иванович Григорьев, начал уговаривать меня поднести этот портрет принцу в следующий же раз, как он снова приедет в театр.

Я, не придавая никакой важности моей ничтожной работе, никак не решался на такое щекотливое дело, но Григорьев не отставал от своей мысли и сказал мне:

— Ну, если ты сам не хочешь, я тебе пособлю: я возьмусь это сделать; я подам портрет графу Сухтелену в театре, а он верно его покажет принцу.

Другие мои товарищи убеждали меня принять предложение Григорьева. Я, наконец, решился и отдал вставить портрет в красивую и изящную рамку. Когда портрет был готов, я вручил его Григорьеву, и он мне сказал:

— Смотри же, если принц пришлет тебе за это несколько червонцев, в чем я нисколько не сомневаюсь, то половину — мне, за хлопоты.

Я охотно согласился на этот уговор.

На следующий день Хозров-Мирза приехал в Вольтой театр. Григорьев тотчас же отправился в залу перед царской ложей и ждал антракта, во время которого принц обыкновенно выходил курить свой кальян, пить шербет и есть мороженое. Тут Григорьев подошел к гр. Сухтелену, подал ему портрет и сказал ему, что эта работа одного из его товарищей, актера Каратыгина, который его, тут же в театре, срисовал с его светлости.

Портрет был показан принцу и он был в восхищении (литографированные его портреты появилась тогда гораздо позже). Персидский министр и прочие чиновники его свиты ахали и изумлялись; не понимая, конечно, ни на волос художества, они от удовольствия гладили свои длинные бороды и, как Хаджи-Баба, клали в свои безмолвные рты пальцы удивления.

Разумеется, мое пачканье и могло только заставить удивляться персиян, у которых живопись не лучше китайской. Григорьев прибежал за кулисы и рассказал мне об эффекте, произведенном моим портретом, и, потирая руки, заранее поздравлял меня с будущею благостыней.

Дня через два Григорьев спрашивает меня:

— Ну, что, брат, ничего еще не прислали?

— Нет, ничего.

Прошло еще дня три; он не вытерпел, пришел ко мне наведаться.

— Ну, что? все еще нет?

— Нет, — говорю я ему. — Да, вероятно, ничего и не будет.

— Как это можно? — возражает он. — Посмотрел бы ты, как эти длиннобородые невежды все разахались, глядя на твою работу.

Наконец, недели полторы спустя, прислана была в дирекцию золотая табакерка от принца на мое имя. Григорьев, разумеется, прежде меня это пронюхал и прибежал ко мне несколько сконфуженный.