Леонид Андреев: Герцог Лоренцо - Павел Валерьевич Басинский

– Что ты говоришь, отец? – не понимал дьякон.

– На Ваганьково, на Ваганьково, говорю, пора, – ответил Лаврентий Петрович. Он повернулся лицом к о. дьякону и даже голову спустил с подушки, чтобы ни одно слово не миновало того, в кого оно было направлено. – А то в анатомический тебя сволокут и так там тебя взрежут, – за милую душу!

Лаврентий Петрович рассмеялся.

Что ж, рано или поздно “тело” сообщает “душе”, что срок ее земной жизни подходит к концу. Дьякона это не пугает, но все-таки расстраивает.

– Ты на меня не сердись, что я тебе давеча сказал, – попросил Лаврентий Петрович. – Глупо, брат, сердиться.

– Да я не сержусь. Чего я буду сердиться? Разве это ты смерть накликал? Сама приходит… – И отец дьякон вздохнул высоким, все подымающимся звуком.

– Чего же ты плачешь? – все так же медленно и недоуменно спрашивал Лаврентий Петрович.

Жалость к о. дьякону начала проходить и сменялась мучительным недоумением. Он вопросительно переводил глазами с темного дьяконова лица на его седенькую бороденку, чувствовал под рукою бессильное трепыхание худенького тельца и недоумевал.

– Чего же ты ревешь? – настойчиво спрашивал он.

Отец дьякон схватил руками лицо и, раскачивая головой, произнес высоким, поющим голосом:

– Ах, отец, отец! Солнышка жалко. Кабы ты знал… как оно у нас… в Тамбовской губернии, светит. За ми… за милую душу!

И только студент с девушкой по-настоящему счастливы. Можно не сомневаться: работая над рассказом, Андреев не раз представлял себе свою будущую с Шурочкой жизнь. Он был уверен, и не ошибался в этом, что это станет началом его новой, счастливой жизни, но, конечно, не предполагал, что эта новая, счастливая жизнь окажется такой короткой.

Остается добавить, что “Жили-были” высоко оценили Горький и Толстой. “«Жили-были» – прекрасно!” – писал Горький Андрееву в начале марта 1901 года, прочитав рассказ еще в рукописи. Толстой отозвался о рассказе в письме Андрееву в декабре 1901 года, находясь в Гаспре (Крым), где сам тяжело болел и находился на пороге смерти. Тем не менее, получив от Андреева по почте первый сборник его рассказов, вышедший в “Знании”, он немедленно на него откликнулся: “Я уже прежде присылки прочел почти все рассказы, из которых многие очень понравились мне. Больше всех мне понравился рассказ «Жили-были»…”

Счастье

На Рижском взморье, на Балтике, в дачном местечке Карлсбад[34] Андреев провел весь июль и начало августа 1901 года. Кроме фельетонов о дачной жизни он почти ежедневно писал трогательные письма Шурочке, опубликованные его сыном Вадимом Андреевым в 1968 году в ленинградском журнале “Звезда”. В предисловии к публикации он пишет:

“Роман между отцом и матерью продолжался больше пяти лет. За эти годы неоднократно они переставали встречаться, потом начиналась переписка (к сожалению, писем матери у меня не сохранилось, и поэтому не всегда ясны причины расхождений). Любовь матери к отцу была полна настороженности: отец пил, был нищ, его попытки писать почти всегда кончались неудачей – впоследствии в этих неудачах он винил самого себя: «Все мои первые рассказы были удивительно слабы», – говорил он неоднократно. Кроме того, его присутствие в доме Велигорских встретило решительный отпор со стороны Ефросиньи Варфоломеевны (Бусеньки), не верившей, что из Леонида может выйти что-либо путное”.

Видимо, к лету 1901 года “лед тронулся”, и письма отца к своей будущей матери Вадим Андреев называет “Письма к невесте”. Они дышат такой нежностью и пламенной любовью к адресату, которых не было в нервных письмах Андреева к Сибилевой, не говоря уже о записях в дневнике, посвященных Антоновой.

Это пишет какой-то другой Андреев, в котором литературный дар не вступает в противоречие с душевной болезнью и ощущением безнадежности человеческой жизни. Пройдет время, и он научится соединять в своем творчестве это противоречие. Так родится особый андреевский стиль, который не спутаешь ни с каким другим. Но пока его душа наполнена радостью жизни.

Рядом бушует море, которое он когда-то увидел впервые и полюбил на всю жизнь. Там, вдали, в Царицыне – Шурочка, но ее присутствие он чувствует постоянно и не забывает о любви к ней ни на минуту. На море – буря, на душе – покой и гармония.

Глупое, но восхитительное состояние души!

И первое, что пришло мне сейчас в голову, это то, что ты – прелесть. Я живо представил тебя в том платье, в котором ты была в последний раз, и мысленно залюбовался тобою… Улыбку твою я увидел и глаза, и еще раз подумал: ты прелесть…

Второе, что пришло мне в голову, это то, что я счастлив. Да. Хорошо на душе. Спокойно, радостно и любовно. Сейчас со стороны леса, против моего окна, надвигается туча, погромыхивает гром и ветер поднимает листки этого письма – я рад туче, рад грому, как утром был рад солнцу и лазоревому небу. Любя тебя, я люблю мир, и целуя тебя, я целую все человечество и мирюсь с ним. Страшно изменилось мое отношение к людям, к толпе. Раньше, когда я был очень несчастлив, в моей душе копилась злоба, гнев, отчаяние. В людях, на их лицах, я читал только дурное и пошлое и, попадая в толпу, ненавидел и презирал ее… Каждый человек мне был врагом, и когда я долго оставался на улице, или на бульваре, или на пароходе среди толпы, мною овладевала тоска и боязнь. Я сжимался, уходил в себя и высматривал оттуда, как волк из берлоги: то ли меня сейчас ударят, то ли я их кусну.

…Поднялась гроза, ветер, крупный дождь. Все посерело. Море стало совсем темным, и все до самого горизонта усеяно белыми гребными волн. Гром рычит почти не переставая…

Вероятно, тебе до известной степени это ново: я не только не любил людей, но и боялся их. Как побитая однажды собака, я шел к людям скалясь, ласкаясь, развязно помахивая хвостом, а внутри полный страхом, ненавистью и ожиданием удара. Как темна и печальна была моя жизнь! Сзади меня стояли годы, мучительные годы, проведенные в пьянстве со всеми его ужасами и унизительностью, во лжи, в напрасных порываниях к чему-то светлому; впереди ждало одиночество, болезнь, страшная смерть или в пьяной драке, или с похмелья, под ледяным компрессом, с трясущимися руками и опухшим лицом… Как часто ночью, потушив огонь, закрыв двери, прижавшись в угол дивана, я прятался от того страшного и бессмысленного, что есть жизнь, – но вместе с бессонницей и вместе со сном приходило