Леонид Андреев: Герцог Лоренцо - Павел Валерьевич Басинский

Дано это свидетельство жене Помощника Присяжного Поверенного Александре Михайловне Андреевой по личной ее просьбе в удостоверение следующего.

1902 года 16 сентября муж ее, Леонид Николаевич Андреев, явился ко мне за врачебным советом, жалуясь на головные боли в виде мигрени, на приступы тоски, беспокойства, боязнь сойти с ума и на сердцебиение, ангинозные явления (в виде так называемой грудной жабы). Как в этот раз, так и в последующие его посещения, которых за осень 1902 года и за последующую зиму было несколько, выяснилось: периоды тоски и беспокойства у него бывают столь сильные и мучительные, что под влиянием их он неоднократно покушался на самоубийство; иногда же в этом состоянии он, сознавая весь вред этого, прибегает к употреблению спиртных напитков, которые даже в небольшом количестве вызывают у него явления патологического опьянения; сон периодами бывает очень плох, до полной бессонницы; одиночество на него всегда действует угнетающим образом, и под влиянием его у него развивается тоска, беспокойство, бессонница (поэтому, между прочим, он не мог выполнить моего совета – поместиться для лечения в санаторий). Под влиянием лечения, назначенного ему мною, и строго определенного образа жизни здоровье его в течение описываемой зимы значительно улучшилось, однако колебания в сторону ухудшения повторялись у него неоднократно.

Принимая во внимание все сказанное и другие менее важные нервные и психические ненормальности, я заключаю, что Леонид Николаевич Андреев страдает тяжелой нейрастенией на почве дегенеративного предрасположения, что, в сущности, болезнь его следует считать неизлечимой и что всякие психические и нервные потрясения для него, безусловно, не только вредны, но и опасны.

В этом смысле мною были и даны ему наставления относительно занятий и образа жизни. Сказанное удостоверяю.

Москва 1905 года Февраля 12 дня. Приват-доцент Императорского Университета, Ассистент Нервной клиники, Доктор медицины Георгий Иванович Прибытков.

Приписка, что Андреев “неизлечимо” болен и “всякие психические и нервные потрясения” для него “вредны и опасны”, по-видимому, была сделана по просьбе Александры Михайловны, чтобы убедить тюремные власти выпустить ее мужа на свободу, что, кстати, и было сделано.

Другое дело 1902 год – начало их супружеской жизни. У Шурочки не было никаких сомнений в том, что Леонид серьезно болен. Так что говорить о браке по расчету по меньшей мере несправедливо.

Новость, что “Андреев сошел с ума”, вспоминал Ашкенази, распространилась по Москве “с быстротой молнии”. Он был уже очень популярен, и шлейф скандальности только увеличивал популярность.

Тем не менее смелость Шурочки не может не вызывать уважения. Надежда Антонова, к тому времени уже вышедшая замуж за Фохта и в своем выборе очень скоро разочаровавшаяся, несколько раз приходила к калитке клиники. Гулявший во дворе Андреев видел ее, как и она его. Но подойти к нему она не решилась. Слава славою, но ведь говорят, что “с ума сошел”.

Жили-были

После выхода из клиники летом 1901 года Андреев отправился поправлять здоровье на Рижское взморье. Но и здесь он работал для “Курьера”, писал ежедневные репортажи о жизни отдыхающих. Между тем газетная рутина начинает его тяготить и мешать художественному творчеству.

Он пишет критику А.А.Измайлову:

Работа в “Курьере” для меня тяжела. Я совсем не публицист по натуре; ненавижу день с его злобами[33] и вот, с головою, сижу в “проклятых” вопросах о цели жизни, о Боге, о смерти нравственности. Писать же мне приходится главным образом о канализации и мостовых.

“Беллетристика для меня отдых, – пишет он издателю «Журнала для всех» В.С.Миролюбову, – и как счастлив в этом отношении был я в клиниках, где тайком от «Курьера» и в полном спокойствии я писал свое. Тайком, потому что узнай они, что перо держится у меня в руках, они заставили бы меня писать фельетоны”.

Так, “тайком” не только от газеты, но и от врачей, запретивших ему работать в больнице, был написан один из лучших рассказов Андреева “Жили-были”, вышедший в мартовском номере журнала “Жизнь” за 1901 год.

В рассказе описывалась клиника Черинова и ее обитатели. Реальные люди, но с измененными именами: отец дьякон Филипп Сперанский, купец Лаврентий Кошеваров и студент Константин Торбецкий 23 лет.

В студенте нетрудно угадать “помолодевшего” Леонида, а в девушке, которая его навещает, – Шурочку. Поскольку рассказ писался непосредственно между ее посещениями, несложно понять, что отношения между двумя влюбленными в это время наладились.

Возможно, тогда Шурочка и приняла окончательное решение стать его женой.

К студенту по-прежнему приходила девушка, которую он любил, и щеки ее от свежего воздуха горели такой живой и нежной краской, что было приятно и почему-то немного грустно смотреть на них. Наклонясь к самому лицу Торбецкого, она говорила:

– Посмотри, какие горячие щеки.

И он смотрел, но не глазами, а губами, и смотрел долго и очень крепко, так как стал выздоравливать и силы у него прибавилось. Теперь они не стеснялись других больных и целовались открыто; дьякон при этом деликатно отвертывался, а Лаврентий Петрович, не притворяясь уже спящим, с вызовом и насмешкою смотрел на них. И они любили о. дьякона и не любили Лаврентия Петровича.

При внешней безыскусности рассказ не так прост, каким может показаться. В трех его главных персонажах есть глубокий символический смысл. Купец – это “тело”. Тяжелое, грузное и никому не нужное, недаром он одинок и боится смерти. Отец дьякон – это “душа”. Ему хорошо на земле, потому что он чист в своих помыслах, но он не боится и смерти, потому что знает о жизни за гробом. И наконец студент с его девушкой – воплощение молодости и жажды жизни с его радостями, которые эта молодость им сулит. Это “тело” и “душа” в их гармоническом единстве.

Купец умрет первым. Умрет внезапно и бессмысленно, ничего не оставив после себя кроме денег, которые и унаследовать-то некому. Дьякон тоже безнадежно болен, и дни его сочтены, но он не знает этого, пока ему, как бы в отместку за собственное нездоровье, не сообщит об этом купец.

Дьякон блаженно умолк, и в наступившей тишине короткое и прерывистое дыхание Лаврентия Петровича напоминало гневное сопение паровика, удерживаемого на запасном пути. И еще не рассеялась перед глазами дьякона вызванная им картина близкого счастья, когда в ухо его вошли непонятные и ужасные слова. Ужас был в одном их звуке; ужас был в грубом и злобном голосе, одно за одним ронявшем бессмысленные, жестокие слова:

– На Ваганьково кладбище пойдешь, – вот куда!