На крейсерах «Смоленск» и «Олег» - Борис Карлович Шуберт

Крейсер «Олег», один из немногих уцелевших участников и свидетелей этого горестного для России события, с тем же личным составом, который был на нем в бою, только несколько уменьшившимся с увольнением в запас нижних чинов, окончивших сроки своей службы, накануне пришел из Кронштадта в Петербург и встал вблизи Николаевского моста у эллинга Нового Адмиралтейства, для предстоящего капитального ремонта своего корпуса и механизмов.

15-го числа на крейсере была отслужена панихида по павшим в бою нижним чинам крейсера и всем нашим собратьям, за царя и Отечество живот свой положившим и в море утонувшим. Кроме судового состава, полностью присутствующего, на печальном богослужении больше не было никого, хотя, конечно, судовое начальство не воспрепятствовало бы желающим помолиться об умерших на той палубе, где они нашли свою смерть, «положив живот за други своя». В тот же день в Казанском соборе назначена была панихида по всем погибшим в боях 14–15 мая, и по окончании службы на корабле я отправился в собор с желающими из команды крейсера, которых было немало. Когда мы пришли – служба уже началась, но собор был почти пуст. Несколько адмиралов, офицеры, присутствующие по наряду, десяток-другой родственников погибших да благочестивые, обездоленные старушки, для которых храм божий стал единственным местом успокоения – вот и все.

«Бедная Россия! – думалось мне, когда, выйдя из собора, я попал в веселый водоворот жизни Невского проспекта, – что в состоянии тебя пробудить и образумить?» Сплошные неудачи на сухом пути и на море, потеря в течение двух дней остатков флота, позорный мир… неужели ж все это уже забыто и так мало достойно внимания русского общества, что в дни национального траура, каковыми справедливо должны считаться дни 14 и 15 мая, общество это не только находит в себе желание веселиться и поглощено вопросом – каково будет предстоящее первое заседание еврейско-революционной Думы, но даже не считает себя обязанным помолиться за своих защитников, покоящихся на дне Корейского пролива!

Чем объяснить это равнодушие нашей публики, и то, которое она проявила к «Олегу», сказавшееся затем в продолжение двух последующих недель, когда крейсер наш, будучи еще в кампании, стоял у всех на глазах, доступный для осмотра? В это время, если не считать родных и знакомых, интересовавшихся кораблем, вынесшим их близких из памятного погрома, «Олега» не посетил никто, между тем как в заграничных портах, в которых нам приходилось стоять на обратном пути с Востока, в посетителях никогда не было недостатка; всем было интересно осмотреть оставшиеся на крейсере следы разрушительного действия японских снарядов, прослушать из уст его экипажа о том, что вытерпел корабль за семь часов боя, в связи с общей катастрофой. Многие делали при этом фотографические снимки и просили на память хоть осколочек японского снаряда. У нас же – ничего.

Помню, лет десять тому назад, когда в Неву пришел германский учебный корабль «Charlotte», его осаждала такая толпа желающих осмотреть судно, что мне, бывшему в числе их, но приехавшему под вечер, в этот день так и не удалось попасть на палубу. Неужели «Charlotte» представляет для русских больше интереса, чем «Олег» – участник исторического события их Родины? Неужели объяснения, даваемые немецким матросом, не без хвастовства показывающего публике свой образцово-чистый корабль, имеют более цены, чем простой безыскусственный рассказ какого-нибудь нашего комендора, который, водя посетителя по палубе, будет спокойно повествовать о том, что здесь вот убило наповал такого-то; здесь товарищ его, заметив на палубе крутящийся японский снаряд, схватил его и выбросил за борт; в этой пушке заклинился патрон и ей так бы и не пришлось больше действовать, если бы офицер (мичман М. М. Домерщиков. – Прим. ред.), при ней состоявший, не обрубил бы гильзу топором, что и дало возможность закрыть замок и произвести выстрел, и что все это происходило под огнем неприятеля?

Он рассказал бы еще о том, как в начале боя тяжело раненный был снесен в лазарет, где нашел себе смерть от снаряда, пробившего борт и разорвавшегося в этом помещении, – и много, много подобных же случаев… И перед посетителем, кто бы он ни был, под впечатлением этого спокойного, бесхитростного рассказа развернулась бы картина боя 14 мая – этой беспощадной, безысходной бойни, которую пережили его сородичи. Может быть, понял бы он тогда, что в поражении нашем виновны не посланные постоять за честь России, а пославшие, может быть, мелькнула бы у него мысль, что, хотя «Олег» и «удрал» в этот памятный вечер, как всеми принято утверждать, но в бою вел себя доблестно, наравне с прочими своими товарищами, – если же затем все-таки «удрал», то это нисколько не умаляет заслуг как тех из его экипажа, которые умели просто умереть, так и других, свидетелей всего происшедшего, повествующих о нем не менее просто, как о вещах самых обыкновенных…

Никто из нас, участников боя, не предполагал, что с Цусимским поражением, благодаря которому Россия только на время утратила свое морское могущество, у государства будет отнята вторая рука, которую 200 лет тому назад развил с таким трудом Великий Петр. Ну да, флота у нас больше не было, мы значительно ослабели и лишились Порт-Артура, имевшего неоспоримые выгоды и преимущества перед Владивостоком, пути к которому теперь очутились в руках японцев – но что ж из этого? Зато мы знаем, что нам нужно строить, сознаем свои недостатки и, имея в руках драгоценный опыт войны, не потратим напрасно ни одной копейки. Народ, уязвленный в своей национальной гордости, не поступится ни перед какими жертвами, чтобы в недалеком будущем блестящим реваншем смыть позор своей Родины, и страна, осознав, наконец, свои задачи, оживет, охваченная общим желанием отомстить врагу и показать всему миру, что Россия так же мощна и велика, какой считалась в продолжение долгих столетий. Думалось, что лучшие умы государства заняты составлением новой программы судостроения, которая, будучи выработана, поступит на детальное обсуждение молодых сил флота, при самом широком содействии участников последнего боя; верить хотелось, что, с другой стороны, задуманы необходимые, давно назревшие преобразования в обучении личного состава флота, администрации, портовых учреждений, хозяйства и проч., и сердце билось радостной надеждой… Какая широкая деятельность, но, вместе с тем, и как непростительно наивно было так мечтать!

Год прошел совершенно даром, и урок, преподанный нам Японией, плодами которого уже воспользовались во всех европейских государствах, оказался для нас так же мало стоящим внимания, как какое-нибудь извержение Везувия. Правда, комиссия из почтенных адмиралов, не задавшись никакими целями, под сурдинку выработала программу судостроения, которую и решено было