Красные листья. Восточный альманах. Выпуск восьмой - Нгуен Динь Тхи

За соседним столом сосредоточенно скрипел пером Хашмот-мия.

Сидевший впереди сахеба младший клерк Ромеш-бабу искал в карманах табакерку и хмурился.

Недавно справивший свадьбу экспедитор Мулукут-мия шептался с соседом делопроизводителем Акбором Али о своей молодой жене.

Сахеб Амзад окинул всех взглядом и уткнулся наконец в свою папку.

Под потолком вращался с легким гудением электрический вентилятор.

На стенных часах было что-то около часа.

Сидевший по другую руку кассир Хурмот Али вдруг повернулся к сахебу и спросил приглушенным голосом:

— Вы слышали, сахеб Амзад?

— Что?

— Ожидается сокращение.

— Сокращение? — подскочил сахеб, словно его ударило током.

— Да, сокращение, — мрачно подтвердил Хурмот Али.

Тревожная новость во мгновение ока распространилась по всей конторе, по всем ее уголкам и закуткам. Быстро двигавшиеся перья замедлили свой бег, а потом и вовсе остановились, а у некоторых даже выпали из рук. Побледневшие сослуживцы растерянно смотрели друг на друга.

У Хашмота дрожали губы.

— Сокращение? — в отчаянии пробормотал он. — Это что же такое?

— О господи, спаси меня! Спаси меня, господи! — глухо простонал переписчик на машинке, англо-индиец.

Сахеб Амзад сидел молча и не двигался. Ни единое слово не слетело с его губ. В голове неотступно вертелось: «Задолжал бакалейщику, не расплатился с молочником, дочь на выданье». В висках стучало.

— Везде сейчас сокращение, сахеб, — хриплым голосом сообщил Хурмот Али. — Никого не берут, только увольняют.

— Я слышал, — поделился страшной новостью Ромеш-бабу, обхватив голову руками, — вчера в секретариате семерых рассчитали.

— О господи, спаси меня! Спаси меня, господи! — снова простонал переписчик на машинке, англо-индиец.

Молчавший до этого Акбор Али вдруг вскочил, хватив изо всех сил по столу кулаком.

— Что значит сокращение? — взревел он. — Шутки они шутить вздумали, что ли?

— Вот именно, шутки они шутить вздумали, что ли? — поддержал его Мулукут-мия. — Это им не Аракан[29], где можно творить что угодно. А как же наши семьи, наши братья и сестры? Что они есть-пить будут? Шутки шутить вздумали, увольнять!

— Тише, сахеб Мулукут, тише! — замахал на него руками старый кассир Хурмот Али. — Зачем так орать?

Сахеб Амзад по-прежнему сидел не шелохнувшись, не произнося ни слова.

К вечеру, за несколько минут до окончания рабочего дня, в коридоре на доске приказов вывесили отпечатанный на машинке список уволенных. В нем значилось много имен. Первое, второе, третье. Дойдя до четвертого, сахеб Амзад схватился за голову и присел тут же в коридоре.

— О Аллах, что же ты наделал!

— О господи, о господи!

— О всевышний, ведь теперь дети с голоду помрут!

Сахеб Амзад шатаясь вышел из конторы, забрел в безлюдный уголок в парке и плюхнулся на покосившуюся скамью. Надо побыть одному и собраться с мыслями. А мыслей этих, самых разных и мучительных, сразу налетело столько, что сахеб задышал тяжело, как астматик. Поодаль, в доме с желтыми стенами, у окна стояла какая-то девица и знаками переговаривалась с парнем из соседнего дома. Амзад бессмысленными глазами наблюдал за их разговором. Безмолвные послания так и летали от окна к окну. Сахеб смотрел в ту сторону, а думал совсем о другом. Значит, он уволен.

— А, Амзад! Что ты тут делаешь? — раздался за спиной знакомый голос.

Сахеб обернулся. Перед ним стоял сахеб Абид, бывший однокашник, а ныне служащий Национального банка.

— Ну что, как поживаешь? — с печальной улыбкой приветствовал его Амзад. — Все в порядке?

— Какое там в порядке! Жена болеет.

— Болеет?

— Да, старая хворь опять разыгралась.

— Врачу показывал?

— Врач говорит, кровь у нее ни к черту. — Абид смолк ненадолго. — Послушай, брат, не сосватаешь ли мне хоть какое-нибудь место. На мели сижу.

— Но ведь ты служил. Что случилось? — удивился Амзад.

— Уволен с позавчерашнего дня, — мрачно улыбнулся сахеб Абид. — У нас семерых уволили. Не слышал?

Увольнение! Увольнение! Увольнение! Куда катится этот несчастный мир, в какие тартарары?

Сахеб Амзад прижал руку ко лбу и почувствовал вздувшиеся вены.

Когда сахеб подошел к дому, он увидел нечто такое, от чего у него мгновенно злым огнем вспыхнули глаза. Он весь затрясся в гневе и возмущении. На стену, на недавно побеленную стену наклеивал новый лозунг худощавый парень лет двадцати в грязных штанах и рваной рубахе. «Ну, погоди, мерзавец! — в ярости проревел сахеб. — Ты у меня живым не уйдешь! Весь твой род поганый под корень!» Руки у сахеба так и чесались. Наконец-то ему попался этот парень. «Хулиганье проклятое! Я на тебе места живого не оставлю, ногами растопчу!»

Парень тем временем приклеил лозунг и медленно приближался к сахебу. Тот смотрел на парня, как удав на кролика. Но вдруг глаза сахеба скользнули по лозунгу, намалеванному красными чернилами на старой газете, и сахеб замер. Там аршинными буквами было написано: «Прекратить увольнения!»

Перевод с бенгальского Б. Карпушкина.

V

Прамудья Ананта Тур

А. Юрьев

К ЧИТАТЕЛЯМ РОМАНА «СЕМЬЯ ПАРТИЗАНОВ»

Роман крупнейшего современного индонезийского писателя Прамудья Ананта Тура «Семья партизанов», строго говоря, нельзя отнести к жанру исторического романа — в нем не действуют реальные лица, вымышленными являются и герои, и конкретные ситуации, и события. Но реально главное — война индонезийцев за свободу своей страны, частицей которой стала борьба героев Тура. Чрезвычайно близки к действительным, типичны характеры участников этой борьбы, их помыслы, их духовный мир, образ мышления. Поэтому роман Тура позволяет глубже, как бы изнутри увидеть накаленную атмосферу подлинной Индонезии второй половины 1940-х годов, лучше понять сущность происходивших событий. С другой стороны, чтобы полностью оценить художественные достоинства романа и достоверность созданных писателем образов, необходимо хотя бы вкратце ознакомиться с историческим фоном описываемых Туром событий, которые автор относит к январю 1949 года.

* * *

«Мы, индонезийская нация, настоящим провозглашаем независимость Индонезии. Вопросы, касающиеся перехода власти, и другие будут решены тщательным образом и в кратчайший срок. Джакарта, 17 августа 1945 года».

Этот лаконичный документ, вошедший в историю Индонезии как Декларация независимости, был призван символизировать конец почти трехсотпятидесятилетнего кровавого и хищнического владычества Голландии над прекрасной и многострадальной страной, которую колонизаторы лишили даже права называться собственным именем, назвав ее Нидерландской Индией.

Будущий президент страны Сукарно, огласивший Декларацию независимости утром 17 августа во дворе небольшого дома на одной из улиц Батавии (так называлась при голландцах столица Индонезии Джакарта), и его соратники верили, что сбылась вековая мечта