Судьба, судьбою, о судьбе… - Лилиана Иоганес-Эдуардовна Бреверн

нам стали присматриваться остальные сотрудники нашей редакции и даже других редакций, работавших в нашей аппаратной. И однажды, наслушавшись закружившихся вокруг нас сплетен, Сьюдад, провожая меня к комитетской машине, в которой поджидал меня Он, без обиняков (мы уже были друзьями) сказал мне, что у меня с Ним нет никакого будущего, ни социального, ни политического, никакого…

«Ты это понимаешь?»

«С кем, Сьюдад?» — спросила я его.

«Сама знаешь», — ответил он мне.

Я умолкла. Да, я знала. Но никак не думала, что другие знают то, чего между нами тогда еще не было. Что-то в этом духе я ему и ответила. Но Сьюдад возразил:

«Нет, ты меня неправильно поняла. Я сказал — нет будущего. А то, что между вами сегодня, — это никого не касается, кроме вас самих. Никого… понимаешь, Лили? И я счастлив, видя тебя веселой. Но мне будет очень больно, если потом ты будешь страдать».

Да, Сьюдад, но я уже тогда страдала. Правда, по другому поводу: у моего мужа-художника по-прежнему была (как бы ни был затаскан этот образ) любовница-живопись. А Он, с кем, по твоим словам, у меня не было никакого будущего, как никто другой из всех вас понимал меня и мое желание найти свое место в жизни. Муж и Он очень скоро познакомились, мы даже стали общаться семьями. Да, да, Он частенько бывал у нас дома, приносил мне то словарь, то грамматику португальского языка, по которой обучал меня, то сборник новелл Эсы де Кейроша, то романы Алвеса Редола. Юрий же, занятый своими декабристами (теперь-то я хорошо понимаю, что это был самый ответственный момент в его жизни живописца; монументальное искусство — это совсем иное!), уверенный во мне и в себе самом, не придавал всему этому никакого значения. И даже в два часа ночи, когда комитетская машина подвозила меня к арке нашего дома, не выходил встречать меня к дверям подъезда, который на ночь запирался лифтером, хорошо зная, что Он обязательно меня проводит, и продолжал работать над картиной.

Да, конечно, конечно, Его и меня тянуло друг к другу, и это видели все в нашей португальской редакции, не говоря уже о тех в Радиокомитете кому в те годы вменялось видеть всё. Аты, дорогой Сьюдад, понимал это очень хорошо и пытался упредить то, что могло случиться. Но… что делать? Это случилось!!! И очень скоро дальнейшее развитие наших отношений с Ним заставило меня во всем признаться мужу, хотя моя свекровь заклинала меня этого не делать. Однако не позволило мне мое советское воспитание (а может, просто воспитание) жить двойной жизнью, и я, во всем признавшись мужу, вынуждена была уйти из дома. К маме! А через двадцать дней, которые потрясли нашу семью, я, вернувшись к мужу и дочке, ушла с Радио. Не сочла возможным работать бок о бок с тем, кого мой муж избил за нашу общую вину. (Вину? Так ли называется это? Пусть так!) Через полгода с Радио ушел и Он. Переведенный на работу в Чехословакию, Он навсегда уехал из СССР.

Как же ты, Сьюдад, хотя я тебя живого никогда на «ты» не называла, спасал меня от меня самой, пока не привел меня к мужу! Ты эти двадцать дней чуть ли не каждый день привозил меня к себе домой, познакомил со своими дочками Амайкой и Марисолью и tia[27] (так вы называли пожилую испанку, помогавшую вам по хозяйству после смерти твоей жены) и почему-то «требовал» от своих девочек, чтобы они делали мне бутерброды с колбасой и сыром вместе. («Так, — говорил ты, — вкуснее и сытнее!» Ты прав, я частенько так делаю сегодня.) А от На — чтобы она положила мне на тарелку побольше тортильи[28]. И какие же красивые сказки рассказывал мне ты, кадровый военный испанской армии, бесстрашно сражавшийся с фашистским режимом диктатора Франко, за что самим каудильо[29] был приговорен к расстрелу заочно и практически не мог вернуться на свою Родину. А потому жил в СССР и четыре года провел на полях Великой Отечественной войны, сражаясь за мою Родину.

«Лили, — говорил ты мне (пожалуй, ты один и понимал, что я: и Лили, и Ана), — как только падет режим Франко, я повезу тебя в Испанию. Покажу тебе Мадрид, Барселону, Гранаду, Толедо. Мы пойдем с тобой козьими тропами в горы. Ты увидишь Сьерру-Неваду, Альгамбру и море…»

Я все это увидела, Сьюдад, но тогда, когда тебя уже не было в живых, и даже выступала в 1999 году в Гранадском университете с докладом об издании испанской литературы в СССР, когда уже все мы жили в России.

Да, СССР больше нет, он рухнул, как и социалистический лагерь. (Правда, Куба еще держится. Кто-то мне сказал, что тебе, «Анхелито»[30], там поставлен памятник. Так ли это?!) И мы строим, в чем сходятся многие, капитализм. У нас появилась собственность, что, по-моему, очень неплохо, если она приобретена на честные деньги. Но в такой богатой и огромной стране, как Россия, да еще плохо управляемой, так легко взять чужое и так трудно искоренить это зло. А еще у нас уже есть олигархи. Ну и что ты сказал бы мне сегодня обо всем этом? И о прожитой тобой жизни в сражениях и борьбе за светлое будущее обездоленных, как ты говорил? Я не иронизирую, нет, мой отец, как теперь я знаю, тоже за него боролся до тридцать седьмого года, а что получил? Да и мы чудом остались живы после тридцать девятого. Сегодня я намного старше тебя, Сьюдад, тех лет, когда ты предостерегал меня от превратностей судьбы, и думаю, вправе сказать тебе то, к чему я пришла за прожитые годы: жизнь у человека одна и человек должен достойно прожить ее, создавая вечные ценности.

Так вот, потом ты привел меня к мужу, за что муж назвал тебя Дон-Кихотом при всей твоей внешности Санчо Пансы. Потом ты, как Дон-Кихот, уехал на Кубу. Муж все время говорил мне, что это он тебе напророчил, сказав, что на Радио ты будешь сидеть до поры до времени. А время придет… И время пришло! Тебя призвал маршал Малиновский. И ты был на Плайе Хирон, где победила Кубинская революция.

Потом, спустя годы, ты оказался в Москве проездом. Помню это, как сейчас. Ты у нас дома. Мы живем с мужем и дочкой в том же доме, что и прежде, но на тринадцатом этаже. Ты хромаешь после ранения