Люди и встречи - Владимир Германович Лидин

Он был очень счастлив в этот день, он снова поверил в себя.

— О, Россов еще сможет сыграть Гамлета! — сказал он, уже обращенный к видению сцены, зрительного зала с его звонками и аплодисментами. — Как обидно, что вы никогда не видели Россова, — добавил он с искренним сожалением не потому, что он уже не играет, а потому, что я столько потерял.

Но это было не от самонадеянности или актерской чванливости: он верил, что тот Россов был действительно великим актером, единственно понявшим Шекспира и имевшим право играть его, и только во имя этого Россова он и жил.

Он был до крайности деликатен и боялся показаться назойливым. Он приходил очень редко и, уходя, — бедный старик — успокаивал:

— Вы не думайте, что я могу быть назойливым... я теперь приду не раньше чем через два месяца.

Он действительно приходил не раньше чем через два или три месяца, и каждый раз, прощаясь с ним, я чувствовал себя как-то виноватым перед этим трогательным, детски-беспомощным, благородным и преданным одной только цели — искусству — стариком. Его прощальной фразой всегда была фраза из «Гамлета»: «Я не услуг прошу у вас, а дружбы, какую сам питаю к вам», или: «Я безумен только при норд-весте; если же ветер с юга, я еще могу отличить сокола от цапли», произносимые с тонким обаянием, которое не портила даже его дрожавшая нижняя челюсть.

Он пришел ко мне в последний раз за четыре дня до смерти. Он пришел не вовремя, утром, и по недостойному эгоизму — он помешал моей работе — я постаралс я сократить это несвоевременное посещение. Был сильный мороз, и старик долго не мог согреться: он пришел пешком откуда-то из Семинарского тупика на Божедомке; из-за слабости в ногах он боялся трамваев и даже лестниц метро.

— Подумать только... ведь всё было у Россова: слава, известность, успех, — сказал он вдруг, как бы впервые признав, что того Россова уже нет и больше никогда не будет.

Потом он закрыл на минуту рукой глаза и заплакал. Он пришел за своими рукописями, которые оставил как-то у меня, за этой пожелтевшей от времени летописью давно сыгранной им жизни. Как он стенал на лестнице, спускаясь по ступеням! Я не подумал тогда, что это душевная боль исторгает стоны, я отнес их за счет физического недомогания. Четыре дня спустя я прочитал в газетах, что Россов умер.

«Решительно не могу жить без сцены. Сходя в гроб, должен сыграть шекспировского Лира», — написал он мне в одном из писем.

Старенькая лиловая, обветшавшая на сгибах афиша с крупно напечатанным «Гамлет» в исполнении Россова была прикреплена к стене возле его изголовья, когда с Россовым прощались старые деятели сцены: молодые его не знали. Сюртук и старомодные лаковые туфли с широким шелковым бантом дополняли облик того трагика Россова, с которым Николай Петрович Россов простился у меня, закрыв обеими руками лицо, за несколько дней до своей смерти.

«Нет, тише, тише, моя душа! О, не старейте, нервы!» — сказал он тогда, пожав мне на прощание руку.

Это были последние слова, какие я услышал от Россова, а может быть, с ними или подобными им словами единственного спутника всей его одинокой и скитальческой жизни — Гамлета — он и смежил навсегда веки.

ЗАПИСКИ МАРКЕРА

— От двух бортов в угол, — сказал бабьим высоким голосом интеллигент, с бородкой, в косоворотке, с кожаным поясом и в мягких юфтевых сапогах.

Лоснящийся шар, пущенный уверенной рукой, с силой отскочил от двух бортов и упал в лузу.

— С вами, Михаил Петрович, играть невозможно‑с, — произнес низенький, с седеющим бобриком, в темно-зеленой куртке с золотыми пуговицами маркер, хорошо знакомый литературной Москве.

Две большие, низко спущенные плоские лампы освещали зеленое поле бильярда в полуподвальном помещении Московского литературно-художественного кружка. Интеллигент с бородкой протер пенсне и стал намеливать кий. Он не слыхал, что ему сказал маркер: человек был глуховат. Намелив кий, он опять своим высоким голосом, свойственным людям, которые не слышат себя, объявил какую-то сложнейшую комбинацию. Шар завертелся по сукну и геометрически точно с сухим треском загнал другой шар в лузу.

— Всё-с, — сказал маркер, ставя кий на стойку. — Партия ваша.

Была та эпоха, когда многие писатели, подражая молодому Максиму Горькому, носили сапоги, подпоясанные рубахи, поддевки и какие-то ушкуйничьи казакины.

— Кто этот игрок? — спросил я тучного, седого писателя в бархатной жилетке, с золотой цепочкой через грудь, сидевшего в стороне на диване и попивавшего знаменитый кружковский квас с хреном.

Седой писатель одним из первых приветил меня, тогда совсем юного начинающего автора. Писателя звали Алексей Михайлович Пазухин. Долгие годы работал он в мало почтенной газете «Московский листок» и — как это часто бывает в силу противоположности — был человеком чистейшей души, страстно любил литературу и сознавал, что, владея пером, разменялся и ничего уже не добьется в жизни.

— Вы «Записки маркера» Льва Толстого читали когда-нибудь? — спросил он меня, пожевав толстыми добрыми губами. — Вот напишите и вы в свое время, когда будете постарше, как видели в бильярдной известного писателя Арцыбашева, первейшего игрока на бильярде, и как созерцал его игру старый неудачник писатель Пазухин. Достойная тема для литературного произведения.

Интеллигент, с профессиональной ловкостью загонявший шары в лузу, оказался писателем с демонической славой: его герой Санин, который по замыслу автора должен был изображать собой ницшевского «сверхчеловека» или, по крайней мере, штирнеровского «единственного с его достоянием», с непотребным шумом прошествовал в российской литературе эпохи реакции, половых проблем и сборников с мрачными названиями вроде «Самоубийство».

— И вот еще о чем напишите, — наставлял меня Пазухин, поправляя пенсне на мясистом седловатом носу. — Полоса выигрышей для игрока — всегда временная, наступит пора, начнется полоса проигрышей, и все его забудут... а честного неудачника, может быть, кто-нибудь и помянет добрым словом.

Слава Арцыбашева действительно не только померкла, но и следа не оставила в литературе, а писателя Пазухина следует помянуть добрым словом хотя бы потому, что имя Пазухина может служить собирательным для множества российских литераторов прошлого, которых тяготы жизни увели в сторону от большой дороги литературы. По своим способностям многие из них, наверно, могли бы добиться большего, но торгаши, вроде издателя «Московского листка» Пастухова, покупали на корню дарование писателя и превращали дарование это в подсолнечную шелуху, если писатель был