Люди и встречи - Владимир Германович Лидин

несколько дней из Куйбышева в Москву. Он позвонил в редакцию газеты «Известия», в которой тогда я работал, и мы условились встретиться вечером у него в гостинице «Москва».

Михоэлс был весь словно воспаленный или даже обугленный. Путь предстоял ему нелегкий, и все вокруг было в ту пору полно тревог и опасностей.

Но сейчас мы были втроем — Михоэлс приехал вместе с редактором газеты «Единство» Шахно Эпштейном, ныне покойным, — и нам захотелось сесть за вечерний стол, как когда-то. Михоэлс позвонил, пришел официант, тускло принял заказ и тускло ответил, что вместо всего заказанного он может принести только две котлетки с гарниром по числу обитателей номера, я же был посторонний: рацион в ресторане «Москва» был в ту пору ограниченный.

— Что ж, — сказал Михоэлс, несколько выпятив свою выразительную нижнюю губу. — Принесите две котлетки, и вы увидите, как три человека будут ими сыты.

Официант посмотрел на него недоверчиво и ушел. Михоэлс взгрустнул, наш совместный ужин явно не удался. Вскоре официант принес именно две котлетки, каждая чуть побольше пятачка, и Михоэлса вдруг словно сорвало с места. Он с необыкновенной живостью выхватил из рук официанта поднос, сунул под мышку салфетку и стал танцевать вокруг нас за столом:

— Одну минутку... вы, кажется, изволили заказать филе на вертеле? — обратился он к Эпштейну, — а вы осетринку по-монастырски? — и Михоэлс, отставив поднос, с такой экспрессией изобразил, будто снимает мясо с вертела и накладывает на тарелку Эпштейну и так старательно поливал соусом мою воображаемую осетрину, что официант поначалу опешил. Потом он понял, что перед ним замечательный артист.

Не знаю, каким путем, может быть, заразив повара своим энтузиазмом театрала-неофита, официант добыл не только третью котлетку, но и многое другое и явно испытывал удовольствие, что является отчасти участником разыгранной перед ним интермедии.

— Разве не в этом задача актера, чтобы убедить зрителя, будто актер по-настоящему ест на сцене, пьет вино, сходит с ума от ревности или ведет на баррикады статистов? — сказал Михоэлс, когда мы сели наконец за стол.

Он, казалось, был доволен, что удачно сыграл роль и не только увлек своей игрой неискушенного зрителя, на этот раз официанта из ресторана «Москва», но и вовлек его самого в игру.

Это была одна из самых чудесных по своей задушевности встреч с Михоэлсом, она протянулась глубоко в ночь под звуки выстрелов из зенитных орудий, но мы их просто не слышали.

— Хочется сыграть большую трагедийную роль, — сказал Михоэлс, когда я уже уходил и доставал из кармана ночной пропуск, — ведь если актер по-настоящему почувствует время, он может стать трибуном. Теперь это, однако, удастся не скоро, если вообще удастся... слишком много других, более неотложных дел впереди.

Неотложных дел впереди было действительно много, и Михоэлс делал их во всю силу своей поистине кипучей натуры, привыкшей даже свое сценическое искусство строить на основе глубокого понимания общественного назначения актера: настоящий актер всегда ощущает свое искусство призывным.

Михоэлс пошел проводить меня до выхода. Мы спускались по широким пустым лестницам спящей гостиницы «Москва». Внизу, в вестибюле, угрюмо горела синяя маскировочная лампочка. Сонный дежурный недовольно посмотрел на нас и открыл входную дверь.

Москва была темна, просторна и тревожна. Только недавно диктор возвестил: «Граждане, угроза воздушного нападения миновала». Мы стояли в темноте Охотного ряда, вглядываясь в невидимую улицу Горького.

— Когда снова откроются театры, надо будет начать с чего-нибудь шумного, веселого, чтобы люди встряхнулись. Довольно этого мрака! У меня от синих лампочек начинается радикулит, — кивнул Михоэлс в сторону вестибюля гостиницы и, взявшись рукой за поясницу и изображая, что у него именно от синего света начался радикулит, он простился и заковылял в сторону входа в гостиницу.

Я вспомнил это ночное прощание с Михоэлсом и его слова о шумном, веселом спектакле, попав в 1945 году на удивительный по краскам, движению, ритму и режиссерским находкам спектакль «Фрейлехс», поставленный Михоэлсом.

Как это свойственно многим большим драматическим актерам, Михоэлс был чрезвычайно отзывчив на юмор. Юмор он ощущал органически. Во время войны, в Ташкенте, он с Алексеем Толстым, тоже человеком артистическим и необыкновенно чувствовавшим юмор, разыграли на вечере в пользу эвакуированных детей какую-то придуманную Толстым сцену, в которой оба исполняли роль плотников. Вся задача заключалась в том, что оба плотника без слов принимались заколачивать гвозди в самые неподходящие по ходу действия моменты, заглушая других исполнителей. Сохранилась фотография, на которой Михоэлс и Толстой сняты в картузах и косоворотках, и те, кому привелось увидеть эту сцену, говорили, что Михоэлс изображал русского плотника так, словно всю жизнь только и плотничал.

С Михоэлсом сердечно дружили и Алексей Толстой и автор мемуаров «50 лет в строю» А. А. Игнатьев. Я вспоминаю, как искренне горевал Игнатьев, когда у него исчезла как-то самопишущая ручка, подаренная ему Михоэлсом.

— Я так любил этого человека, и мне так дорого все связанное с ним... это человек неповторимый, — сказал Игнатьев. — И чистый он был человек, такой чистый.

И много раз впоследствии, вспоминая о Михоэлсе, он грустно задумывался, как бы перечитывая одну из самых глубоких страниц в своей жизни.

Михоэлс дружил далеко не со всеми и меньше всего был склонен к тому необязательному приятельству, какое часто бывает в актерском быту. Но если он любил человека, то любил его глубоко, можно сказать, по-отечески.

С. М. Михоэлс

Однажды, ранней весной, проходя по Тверскому бульвару, я увидел на скамейке против большого серого дома, в котором оба они жили, Михоэлса и Зускина. Зускин необыкновенно выразительно сидел с повинным видом, сложив обе руки на коленях, свесив голову и сдвинув несколько внутрь носы ботинок. Он изображал, будто виновато вздыхает, а Михоэлс изображал, будто отчитывает его. Сцена явно предназначалась для проходящих мимо, а отчасти и для меня. Я подошел к ним, но оба сделали вид, что не обратили на меня ни малейшего внимания.

— Ты после гриппа, или ты не после гриппа? — строго допрашивал Михоэлс. — Я тебя спрашиваю: ты после гриппа, или ты не после гриппа?

Зускин судорожно вздохнул.

— Я после гриппа, — прохрипел он.

— Если ты после гриппа, то кто тебе позволил выйти для променада на бульвар? Кто тебе позволил? Московский градоначальник? Сейчас нет градоначальников. Может быть, начальник пожарной команды?

— Ребе, — хрипло выдавил Зускин, — у меня от