Петр Чайковский - Ада Айнбиндер

которое ты в нем питаешь. Это чрезвычайно меня трогает и свидетельствует о твоем добром сердце и способности ценить хороших людей. Я тебя хочу просить о следующем. Так как ты (к величайшему моему удовольствию) хочешь избавить на зиму Зака от поездок, то не сочтешь ли возможным и полезным для него дать ему в скором времени кратковременный отпуск в Москву. Я нахожу, что это необходимо для него, чтобы освежиться в среде несколько высшей, чем та, которая его окружает. Я боюсь, как бы не огрубел он и как бы не заглохли в нем инстинкты к умственному усовершенствованию. Наконец, ему необходимо повидаться с матерью, которая ноет в тоске по нем.

Прошу тебя, голубчик, если ты находишь мое мнение основательным, – дозволь и даже прикажи ему проездиться в Москву; ты этим и мне доставишь большое удовольствие.

Я сильно стосковался по нем и боюсь за его будущность: боюсь, чтобы физическая деятельность не убила в нем его высших стремлений. Скажу тебе откровенно, что если я замечу в нем нравственный и умственный упадок, то употреблю меры к приисканию ему другой деятельности. Но как бы то ни было, а мне совершенно необходимо его видеть.

Ради Бога, устрой это»[318].

Как складывалась дальнейшая жизнь Зака, неизвестно, однако весной 1873 года он вновь оказался в Москве. Для Чайковского это было временем творческого подъема – он работал над музыкой к весенней сказке Александра Островского «Снегурочка». Это был заказ Комиссии по управлению Императорскими московскими театрами на создание спектакля, в котором были бы задействованы драматическая, оперная и балетная труппы. Дело в том, что московский Малый театр закрылся на капитальный ремонт, а его труппа выступала на сцене Большого театра. Мысль объединить все три труппы в одном блестящем зрелищном действе появилась, предположительно, у Владимира Петровича Бегичева. Написать соответствующую пьесу комиссия предложила Александру Островскому, а музыку к ней, по личной просьбе писателя, – Чайковскому. Работа шла очень интенсивно, через три недели композитор уже сдал в Комиссию Императорских театров партитуру «Снегурочки» вместе с прошением о выплате причитающегося ему гонорара – 350 рублей[319]. Творческий процесс создания «Снегурочки» великими художниками отличался не только необычайной интенсивностью, но и активным «внедрением» в работу друг друга, это не была музыка к готовой пьесе, как обычно происходило, – Островский вместе с Чайковским вместе создавали общее произведение.

11 мая 1873 года на сцене Большого театра состоялась премьера, дирижировал Николай Рубинштейн. Главные роли исполняли ведущие артисты Малого театра Гликерия Федотова – Снегурочка, Мария Ермолова – Весна, Надежда Никулина – Купава, Иван Самарин – Царь Берендей, Николай Музиль – Брусила. Из оперных певцов были заняты двое: тенор Александр Додонов – Мороз и меццо-сопрано Евлалия Кадмина – Лель. Пьеса была представлена в бенефис Василия Живокини, который играл роль Бермяты. Кашкин отмечал: «Постановка по тому времени была сделана необыкновенно роскошная, обойдясь, как тогда говорили, в 15 000 рублей»[320].

Сам Чайковский спустя годы вспоминал работу над «Снегурочкой»: «Это одно из любимых моих детищ. Весна стояла чудная: у меня на душе было хорошо, как и всегда при приближении лета и трехмесячной свободы. Пьеса Островского мне нравилась, и я в 3 недели без всякого усилия написал музыку. Мне кажется, что в этой музыке должно быть заметно радостное весеннее настроение, которым я был тогда проникнут»[321].

Способствовал ли приподнятому весеннему настроению Чайковского вернувшийся в Москву Эдуард Зак, – неизвестно. Лето у Петра Ильича было активное, он уже третий год подряд смог посетить и семейство сестры в Каменке, и друга Кондратьева в Низах, и Шиловского в Усове, а также совершил путешествие в Европу. В Дрездене Чайковский встретился со своим издателем Петром Ивановичем Юргенсоном – с ним и его женой Софьей Ивановной композитор совершил путешествие в Италию. Во время летнего отпуска Петр продолжал работу над еще одним своим произведением – фантазией «Буря» по драме Шекспира[322]. Не сохранилось никаких свидетельств о том, как складывались отношения Чайковского и Зака в это время. 2 ноября 1873 года девятнадцатилетний Эдуард Зак застрелился.

Когда отношения Чайковского с Заком стали близкими и насколько близкими, сказать сложно, так как никаких свидетельств не осталось. Но то, что молодой человек стал для Петра сильнейшей душевной привязанностью, – бесспорно. Для Чайковского смерть близкого человека, о котором он так заботился и опекал, произвела глубочайшее впечатление. Через несколько дней Петр пишет о трагедии, не называя имени, издателю Василию Васильевичу Бесселю: «Я теперь нахожусь под впечатлением трагической катастрофы, случившейся с одним близким мне человеком, и нервы мои потрясены ужасно. Ничего делать я не в состоянии»[323].

Неизвестно, были ли друзья и другие близкие люди у Зака, но именно Чайковский сообщил Рафаилу Кёберу о смерти кузена. Эта новость застала его уже в Йенском университете. Оттуда Кёбер прислал Петру Ильичу письмо, в котором рассуждает о причинах случившегося с Эдуардом:

«Тысяча раз благодарю Вас, мой добрый друг, что Вы сняли камень с моей шеи и ответили. Теперь я очень покоен и счастлив, насколько это возможно, сам ужасно извелся об Эде. Страшно вспомнить о нем. Последний раз, как я его видел… он мне сказал, что его жизнь не может иначе кончиться как насильственной смертью. Эти слова были сказаны с такой горечью, что глубоко запали мне в душу и подтвердили мое давнишнее предчувствие. Открыв Ваше письмо, первое слово, которое я прочел, Эдуард, и мне было достаточно этого, чтобы угадать остальное. Как последовательно развивалась его жизнь, чтобы кончиться катастрофой!

Год от году она становилась безотрадной и пустой, пока он наконец увидел, что тот род деятельности, к которому его готовили от рождения, его удовлетворить не может. Он насильственно вышел из колеи, развился слишком самобытно для того, чтобы приложить свое развитие к делу. Он жил в каком-то отдельном мире и был слишком мало подготовлен к какой-либо деятельности, подходившей под его умственные требования. Он сам с колыбели носил в себе зачатки этой грустной смерти, а я только был сильным орудием, которое ускорило ее. Я себя во многом могу обвинить. Я поссорил его с отцом, взял его из дома, я первый показал ему другой мир, и этим всем погубил его раньше. Я не думаю, чтобы Вы имели больше меня в чем-то раскаиваться. Во всяком случае, не будь нас, были бы другие причины и то же следствие. Всматриваясь в такую жизнь, как жизнь нашего милого Эди, можно сделаться полнейшим фаталистом. Да послужит нам то утешением, что ему теперь лучше, чем нам. <…> Ни горы, ни закат солнца, ни море, ни весна не могут вполне вознаградить нас за тоску и за все страдания,