Петр Чайковский - Ада Айнбиндер

ли доволен автор своим сочинением, слушая его из Александровского сада. Как отмечали «Московские ведомости»: «В 2 часа пополудни на выставке, под навесом на Троицком мосту, происходило исполнение кантаты, написанной по поручению музыкального отдела выставки профессором П. Чайковским для большого оркестра, хора, тенорового соло, на слова Я. Полонского. Исполнением дирижировал председатель музыкального отдела, известный виолончелист К. Давыдов. Хоры и оркестр были театральные. Соло пел г. Додонов. Небольшая часть публики помещалась на стульях, расставленных на эстраде; остальная публика, бывшая в саду, не слыхала, говорят, ни одного звука. Для сидевших наверху также многое пропадало вследствие рассеяния звука, неудержимого никакими стенами, вследствие чего публика не могла себе составить понятия об этом произведении, которое, судя по некоторым отрывкам и по отзывам слышавших его на репетиции, должно быть замечательно прекрасно. <…> Сегодня при исполнении на Троицком мосту присутствовал его императорское высочество великий князь Константин Николаевич»[301].

Сразу после кантаты Чайковский начинает новое произведение – Вторую симфонию, к ее сочинению композитор приступил в Каменке, в которой традиционно начинал свой летний отпуск. В этот раз там же гостил Сергей Донауров – чиновник, музыкант-любитель, с которым Чайковский был знаком еще со времен Училища правоведения, часто встречался с ним у общего друга Николая Кондратьева. Проведя месяц в Каменке, Петр вместе с Донауровым планировали поехать к Кондратьеву в Низы. Путь лежал через Киев, в котором в то время после окончания Училища правоведения жил и работал следователем Модест Чайковский. Брату Анатолию композитор написал:

«Как только въехали на Крещатик, так встретили (как и следовало ожидать) Модеста, очень худого и желтого. Сейчас же поехали все трое в баню, где я… вымылся. Обедали у Массиу с Жедринским. Вечером были в театре (“Птички певчие”) и пили чай в саду с Юзефовичем. Вчера утром были у Юзефовича, осматривали Софийский собор, обедали (опять с Жедринским и Юзефовичем) у Массиу. После обеда поехали в Лавру, где очень приятно провели время; потом опять были в Шато, ужинали дома. (Мы стоим в Grand Hоtel.) Сегодня утром ездили втроем в Лавру и обедали у Терье. Теперь сижу дома и пишу тебе. Вообще Киев, как и всегда, произвел на меня восхитительное впечатление»[302].

После трех дней в Киеве, уже втроем, братья Чайковские и Донауров отправились в Низы, «ехать туда надо было до станции Ворожбы Курско-Киевской железной дороги, там пересаживаться в дилижанс, который через одну станцию доставлял пассажиров в г. Сумы, где ожидали лошади Кондратьева»[303]. После десяти дней, проведенных у Кондратьева, Петр Ильич должен был отправиться к Шиловскому в Усово, а Модест вернуться в Киев. На пути в Ворожбу с братьями случился «трагикомический случай», который, по словам Модеста, «часто вспоминал и любил рассказывать с исключительно ему одному свойственной наивно хвастливой откровенностью в проказах и поступках, с точки зрения строгой морали не совсем похвальных»[304]. Сам Модест Ильич запомнил этот случай во всех подробностях:

«В Сумах мы решили не ехать в дилижансе, а позволили себе роскошь нанять отдельную коляску. Все сложилось как-то так хорошо, что настроение духа было прекрасное, и мы не заметили, как доехали до станции между Сумами и Ворожбой. Здесь мы позавтракали, и при этом водка и вино натощак подействовали на нас особенно сильно, поэтому когда на приказание Петра Ильича закладывать лошадей, чтобы ехать дальше, нам ответили, что закладывать нечего, потому что все лошади в разгоне, мы вскипели под влиянием опьянения необычайным гневом. Последовал бурный разговор со станционным смотрителем, который не счел нужным церемониться с какими-то не особенно важными на вид господами и, в свою очередь, начал кричать на нас. Петр Ильич потерял всякое самообладание и не избег общего места, вскричал: “Да знаете ли вы, с кем говорите?” Станционный смотритель не сразу поддался на эту избитую ловушку и отвечал что-то вроде того, что “и знать-то нечего всяких встречных”. Еще более подзадоренный презрительным ответом, Петр Ильич потребовал жалобную книгу. Смотритель, видимо, нисколько не испугавшись, моментально принес ее. Усмотрев из этой поспешности, что жалоба сама по себе, да еще подписанная никому ничего не говорящим именем Чайковского, не будет мщением достойным проступка, Петр Ильич подмахнул под ней “Камер-юнкер князь Волконский”. Выдумка оказалась блистательной: не прошло и четверти часа, как смотритель уже сам пришел доложить, что лошади поданы, и что он умоляет простить его, что виноват не он, а староста, не доложивший, что лошади, возившие какое-то важное лицо, вернулись. Мы не доехали, а домчались до станции Ворожбы, куда почти одновременно с нами подъезжал поезд, на котором Петр Ильич должен был ехать дальше.

И тут только, уже подойдя к кассе, чтобы взять билет, обнаружилось, что бумажник со всеми деньгами и бумагами остался на станции возле жалобной книги.

Ждать поезда, который только на другой день шел в нужном направлении, уже было скучно, но все это было ничего в сравнении с мыслью, что станционный смотритель, вероятно, заглянул в бумажник и познакомился с содержимым его, а там рядом с деньгами был паспорт и визитные карточки, обличающие нас в самозванстве. Пока мы, совершенно подавленные злоключением, обсуждали, что предпринять, подошел другой поезд, на котором я должен был ехать в Киев. Несмотря на мои протесты, Петр Ильич потребовал, чтобы я ехал. Я должен был повиноваться и, передав из моих пяти или шести рублей большую часть бедному самозванцу на суточные расходы, расстался с ним.

“Как только ты уехал, – писал он мне в тот же день, – я начал хлопотать о месте в дилижансе. Тут подвернулся хозяин дилижансов Навроцкий. Я просил его устроить доставку бумажника к завтрашнему дню, не ездя сам на станцию. “Как ваша фамилия?” – спрашивает он. Я отвечаю с наглостью: «князь Волконский». Он делается учтив и соглашается избавить меня от поездки, при мне дает в рыло ямщику, солгавшему, что у меня пропало 500 р., в разговоре титулует меня “ваше сиятельство”. В настоящее время “ложный князь” сидит в гостинице, тоскует, попивает чай и с ужасом думает о предстоящей завтра развязке”.

Развязка была следующая. Во-первых, бедному Петру Ильичу, до смерти боявшемуся не только крыс, но даже мышей, пришлось всю ночь воевать с громадными крысами, которые лезли на кровать, бегали по мебели и поднимали невероятный шум. Во-вторых, утром пришло известие, что смотритель наотрез отказался поручить бумажник ямщику. Приходилось ехать за ним самому. Это было ужаснее всего, противнее крыс, тяжелее бессонной ночи…

Если Петр Ильич и был виноват во всей этой истории, то, надо сказать, – искупление не соответствовало вине. Он часто говорил, что более отвратительных двух часов, как это возвращение на станцию, он не переживал в жизни. Но, к счастью, этим путешествием