Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера - Теодор Шанин

Так были вооружены все в моем подразделении, и к этому добавлялся ручной пулемет МГ-34, который мы еще во время тренировки окрестили «Маглед»: буквы «Л» и «Д» на иврите означают 34, и, так как в письменном иврите нет гласных, это МГЛД стало Магледом.

За два дня до окончания «первого перемирия» мы выгрузились ночью около пустого арабского села Бейт-Махсир и заняли круговую оборону. Нам сказали, что с возобновлением боев наш батальон должен взять село Цуба, расположенное далее на пути к Иерусалиму. Командир роты объяснил, что сил не хватает, поэтому командование батальона снимает с линии фронта часть отрядов и шлет их к Цубе. В Бейт-Махсир останется только один наш взвод. Было ясно: если иорданцы сообразят, что нас осталось всего сорок человек, они могут прорваться к единственной тогда дороге к Иерусалиму. Объяснив это, он сказал: «Поэтому ваша крайняя линия отступления — там» — и показал носком ботинка расстояние за пять метров позади наших окопов. «Если что — тут и умирайте». Мы обменялись шуточками и выложили на парапет окопов ручные гранаты — последнее оружие, когда уже совсем плохо, — и пролежали там в бездействии две ночи, прислушиваясь к бою на востоке от нас. К концу этих ночей Цуба была взята, и те, кто уходил, вернулись в Бейт-Махсир.

Латрун

Самым трудным звеном борьбы на Иерусалимском фронте стали бои за Латрун. До времени создания государства Иерусалим был в большой мере окружен. Снабжение города осуществлялось конвоями, которые с большим трудом и немалыми потерями пробивались в город с прибрежной полосы сквозь территорию десятков палестинских сел. Эти конвои состояли в большой мере из солдат моей бригады Харель.

Поражения первых дней войны были очень серьезными, но главной проблемой оставался Латрун. Это место находилось в центре шоссе Тель-Авив–Иерусалим, там, где приморские долины переходят в иерусалимские горы. На этом взгорье находились тогда четыре небольших арабских села, монастырь траппистов и позиции Арабского легиона: их батареи, орудия и окопы. В наших рядах считалось, что Латрун надо обязательно взять, чтобы открыть дорогу на Иерусалим. Это виделось как важнейшее дело, определяющее будущее Израиля. Война решается не только военной силой — потеря Иерусалима означала бы конец надежд на выживание еврейского государства. Дальше остатки Израиля могли бы быть прижаты к пляжам Средиземного моря, что привело бы к концу «сионистский эксперимент».

Незадолго до перехода войны на новый этап, связанный с официальным ее началом, произошел эпизод, особо трагический для израильтян. Верховное командование израильской армии собрало кулак сил, в основном полдюжины самодельных броневиков и новую бригаду из свежеприбывших из Европы — и кинуло их на Латрун. День решающего боя встретил их хамсином — зверской жарой. Они врезались в готовый к бою Легион и его орудия. В полдень у них кончилась вода. Солдаты Арабского легиона держались крепко, а израильтяне начали откатываться с тяжелыми потерями — некоторые падали в обморок из‑за жары. Из атакующей бригады осталось мало бойцов, способных продолжать бой, а Латрун так и не был взят. Вместо повторяющихся ударов в лоб была найдена новая дорога в Иерусалим через горы, что решило вопрос обеспечения города в обход Латруна. Транспорт пошел этой дорогой, вдоль которой была проложена труба для доставки воды.

Атаки продолжались, но Латрун оставался костью в горле. После взятия Цубы наш батальон был двинут в атаку на село Ялу — одно из четырех поселений Латрунского взгорья. Это был мой первый бой и первое поражение в бою. Целью было отрезать село от других позиций Легиона и в который раз попробовать открыть дорогу на Иерусалим. При мне шел спор о том, стоит ли утяжелять движение, взяв с собой наше главное антибронетанковое оружие тех времен — «Фьяты». В этом споре победил задор, и мы ушли в бой без него. План был прост: согласно ему, первая рота двинулась вперед, а моя вторая рота залегла на подходе. После захвата села Ялу мы должны были пройти через него и двинуться дальше с целью отрезать Латрун от главных баз Арабского легиона.

Мы ждали. Перед нами открылась необыкновенная световая картина. По нам стреляли фосфорными пулями, и мы видели, как они пролетали меж нас и над нами роем золотых пчел. С обратной стороны взлетали десятки осветительных ракет разных цветов. Беспрестанно двигались многоцветные тени скал. «Как красиво», — сказал я соседу, и он быстро взглянул мне в лицо: не начинаю ли я биться в истерике от этой феерии и тяжелого огня. Так продолжалось несколько часов. И вдруг — «Бегом, бегом вперед! Первая рота в беде! Нужна немедленная помощь». Мы кинулись вперед и встретили то, что оставалось от первой роты. Было много раненых и тех, кто их нес. Мы взяли на себя огонь, прикрывая их отступление.

Позже нам рассказали, что произошло. Сплоховала наша разведка. Во время перемирия Легион построил незаметно для нас новую дорогу, и теперь по ней поднялись навстречу нашей роте броневики Легиона. Они открыли шквальный пулеметный огонь, а у наших не было антибронетанкового оружия. Стреляли — как камни бросали об стену. Их радист получил пулю в горло в минуту, когда пробовал сообщить командованию батальона о надвигающейся беде. Он упал среди скал, и в темноте его и его рацию долго не могли найти. Вскоре первая рота перестала существовать как сила, способная продолжать бой.

Мой взвод отступал медленно, цепляясь за скалы, — надо было дать время вынести раненых первой роты. Ночь превратилась в день, и зверская жара сделала отступление особенно мучительным. Мы шли и шли среди жгучих скал по высохшему узкому руслу реки («вади» — по-арабски). Наши фляги с водой мы отдали раненым, и нас теперь мучила природа. Страшно хотелось пить.

Наконец мы вышли на Иерусалимское шоссе, где нас ждали машины с водой. Я ухватился за ведро и пил воду, частично выливая на себя остаток. И вдруг услышал голосок, очень серьезный, очень чиновный: «Нельзя пить так много, это вредно». Я поднял глаза: молодой человек в хорошо отглаженном и очень чистом мундире, который, по-видимому, прибыл с машинами. Я продолжил пить. Голосок прозвучал опять: «Им говорят, что надо пить медленно, а они даже не обращают внимания». Я опустил ведро и покрыл его русским матом, которого никто, кроме меня, не понимал. Он отшатнулся — не от мата, но, думаю, от моих глаз.

Машины перебросили нас на всего-то несколько сот оставшихся метров — сил не было совсем. Мы свалились полумертвыми в палатках в бывшем арабском селе Сарис.