Театральные записки - Пётр Андреевич Каратыгин

каждым днем и видимо приближалась к гробу, но переносила свои мучения с истинно христианским терпением. За неделю до кончины она пожелала исповедаться и приобщиться – и тот же самый священник, отец Петр Успенский, венчавший нас год тому назад, напутствовал ее в жизнь вечную!.. После святого таинства страдания Любушки как будто затихли: вера укрепила ее душу, но на выздоровление не было ни малейшей надежды.

Наконец, 4 декабря, в 8 часов вечера, больная попросила меня приподнять себя и, лишь только я исполнил ее желание, с трудом перекрестилась и едва слышно прошептала:

– Господи, прости мои согреш…

Слова замерли на ее устах; голова упала на грудь: она скончалась!

Последние слова страдалицы я велел вырезать на ее надгробном памятнике.

В том же доме, стена о стену с нами располагалась (казенная) квартира актера Величкина. В этот день были именины дочери его, Варвары, и шел пир горой. Играла музыка и гости шумно танцевали… Не помню, кто из моих родных постучал к нему в двери и просил перестать. Величкин прибежал ко мне в каком-то карикатурном костюме, с распачканным лицом, бросился целовать меня и заплакал вместе со мною.

К чему описывать мое тогдашнее положение?.. Четырехмесячного сына моего вместе с кормилицей за несколько дней перед тем взяла к себе матушка моя… Меня также насильно увели из дому. На панихидах, в продолжение трех дней, я не мог плакать: горе, как тяжелый камень, налегло мне на сердце. Помню только, что когда в церкви при отпевании запели «Со святыми упокой!», обильные слезы в первый раз брызнули из глаз моих и я зарыдал, как ребенок.

Схоронили мы ее на Смоленском кладбище, неподалеку от большой церкви. Не имея сил оставаться на нашей квартире, я переехал к отцу и матери (к Поцелуеву мосту, в дом Немкова). Прошли первые дни и недели; резкая скорбь сменилась тихою грустью. Летом обычным местом моих прогулок стала могила моей Любушки; много было пролито на ней слез! Возвращаясь домой, я искал утешения в моем сыне… Вот всё, что мне от нее осталось!

Глава XIX

Мало-помалу всеисцеляющее время начало действовать на меня благотворно. Отец, мать и все наши родные старались ежедневно развлекать меня; служебные мои занятия пошли своим чередом. Новые роли, значительнее прежних, дали мне средства выдвинуться на сцене несколько вперед.

Я начинал дублировать Сосницкого в ролях молодых повес. Помню, как было лестно моему самолюбию, когда публика первый раз вызвала меня за роль Ариста в комедии «Молодые супруги». Но и эту радость отравили мне две горькие мысли. «Как бы моя Любушка порадовалась моим успехам», – думал я, возвращаясь за кулисы после вызова; а другая мысль, об авторе комедии, о моем Грибоедове, истерзанном в Тегеране, приводила меня в ужас!..

Приятнейшим развлечением в первый год вдовства стали посещения итальянской оперы, которая открылась у нас с 1828 года при превосходном персонале: певиц Терезы Мелас и Софи Шоберлехнер и певцов Замбони, Николини, Марколини и других замечательных талантов, приводивших в восхищение тогдашних петербургских меломанов.

Кроме музыки любимейшим моим развлечением была живопись. В свободное время я занимался акварелью и довольно удачно писал портреты с некоторых моих знакомых. Живописи я никогда не учился («Тебе же хуже!» – сказал мне на это однажды покойный Карл Павлович Брюллов), но до сих пор сохранил способность улавливать сходство лиц, встреченных хоть однажды и произведших на меня какое-либо впечатление. Это занятие подало повод к забавному со мною приключению.

Четвертого августа 1829 года прибыло в Петербург персидское посольство, во главе которого стоял Хосров-Мирза, внук Фетх-Али-шаха, с поручением от него умилостивить справедливый гнев покойного государя на зверское умерщвление Грибоедова. Принц Хосров-Мирза был юноша лет семнадцати, красивой наружности. Он очень заинтересовал петербургское общество; особенно дамы были от него в восхищении и не давали ему проходу на гуляньях. Его обласкали при дворе и приставили к нему генерал-адъютанта графа Сухтелена, которому поручено было показывать персидскому гостю всё замечательное в нашей столице.

Хосров-Мирза очень часто бывал в театре, и на одном из спектаклей, когда он сидел в средней царской ложе, я, стоя в местах за креслами, набросал карандашом его профиль и после перерисовал акварелью на кости довольно порядочно. Когда я принес этот портрет в театр на репетицию и показал его моим товарищам, все они нашли, что сходство весьма удовлетворительно. Один из товарищей, Петр Иванович Григорьев, начал уговаривать меня поднести этот портрет принцу в следующий же раз, как он снова приедет в театр.

Я, не придавая никакой важности моей ничтожной работе, никак не решался на такое щекотливое дело, но Григорьев не отставал от своей мысли и сказал мне:

– Ну, если ты сам не хочешь, я тебе пособлю. Я возьмусь это сделать: подам портрет графу Сухтелену в театре, а он верно его покажет принцу.

Другие мои товарищи убеждали меня принять предложение Григорьева. Я наконец решился и отдал портрет, чтобы вставить его в изящную и красивую рамку. Когда портрет был готов, я вручил его Григорьеву, и он сказал мне:

– Смотри же, если принц пришлет тебе за это несколько червонцев, в чем я нисколько не сомневаюсь, то половину – мне, за хлопоты.

Я охотно согласился на этот уговор.

На следующий день Хосров-Мирза приехал в Большой театр. Григорьев тотчас же отправился в залу перед царской ложей и ждал антракта, во время которого принц обыкновенно выходил курить свой кальян, пить шербет и есть мороженое. Тут Григорьев подошел к графу Сухтелену подал ему портрет и сказал, что эта работа одного из его товарищей, актера Каратыгина, который его тут же в театре срисовал с его светлости.

Портрет был показан принцу, и он пришел в полное восхищение (литографированные его портреты появились гораздо позже). Персидский посол и прочие чиновники свиты ахали и изумлялись: не понимая, конечно, ни на волос художества, они от удовольствия гладили свои длинные бороды и, как Хаджи-Баба[44], клали в свои безмолвные рты пальцы удивления.

Разумеется, мое пачканье только персиян могло заставить удивляться: живопись у них не лучше китайской. Григорьев прибежал за кулисы и рассказал мне об эффекте, произведенном моим портретом, а затем, потирая руки, заранее поздравил меня с будущей благостыней.

Дня через два Петр Иванович спрашивает меня:

– Ну что, брат, ничего еще не прислали?

– Нет, ничего.

Прошло еще дня три, и он не вытерпел, пришел ко мне наведаться.

– Ну что? Всё еще нет?

– Нет, – говорю я ему. – Да, вероятно, ничего и не будет.

– Как это можно? – возражает