Инкарнационный реализм Достоевского. В поисках Христа в Карамазовых - Пол Контино

Третий день Алеши: расцвет инкарнационного реализма

День смерти Зосимы стал для Алеши «одним из самых тягостных и роковых дней» в его жизни [Достоевский 1972–1990, 14: 305]. В тот день образ человека, которого Алеша любил больше всего на свете, подвергается унижению из-за преждевременного разложения его трупа. В течение этого неожиданно горького, но в итоге светлого дня Алеша возмужал в качестве «в миру <…> инока», что проявилось в трех отношениях. Во-первых, его горячая вера обуздывается иронией, воплощенной в человеческих реалиях смертности и непостоянства суждений. Во-вторых, он становится более рассудительным, поскольку жизнь учит его быть готовым к неожиданностям. В-третьих, еще меньше становится его страх перед сексуальным влечением; он обнаруживает, что не надо отвергать эрос, являющийся даром, который следует сочетать с самоотверженной агапэ и воплощать в каритас.

Уильям Ф. Линч доказывает, что вера должна воспитываться иронией — неожиданностью, сюрпризами, незавершенностью жизни [Lynch 1973: 102]. Это открытое, неопределенное измерение жизни, наша первая, испуганная реакция на которое часто проявляется в установлении ограничений. Ограничения имеют место: верующий доверяет обещаниям Бога и с нетерпением ждет, когда они исполнятся. В Писании Бог заключает завет с Авраамом, и Авраам, поскольку он верит, ожидает, что Бог их исполнит. Но требование Бога принести в жертву человеческое воплощение этого завета, своего сына Исаака, становится для него полной неожиданностью. Однако он по своей воле подчиняется требованию Бога, и в этом проявляется открытое измерение веры: принятие и стойкость в ней в неожиданных, даже болезненно неожиданных ситуациях [Lynch 1973: 126]. Бедняк, сын плотника из Назарета, Иисус служит архетипическим примером связи веры с иронией: ибо «наступление Царства ожидалось, но не в той форме, в которой оно явлено и описано Христом» [Lynch 1973: 127]. С опорой на греческую трагедию Линч показывает, как вера, лишенная иронии, может породить «ярость» и превратиться в «принцип всеобщего осмеяния; она разрушает все; она становится дьявольской» [Lynch 1973: 102]. Накануне, когда бунт Ивана выливается в горькую иронию, «ад в груди и в голове» [Достоевский 1972–1990, 14: 239] его напоминает ярость адского нарыва [Достоевский 1972–1990, 14: 293]. Однозначная ирония Ивана, лишенная веры, производит «мучительное впечатление» на Алешу, которому «неустанно припоминается теперь» разговор с братом Иваном [Достоевский 1972–1990, 14: 307].

Вера Алеши не основана на вере в чудо, но он однозначно «жаждал» «славы, ему [Зосиме] подобавшей» [Достоевский 1972–1990, 14: 307]. Инкарнационный реализм подразумевает, что Бог способен преподносить сюрпризы. Хочешь рассмешить Бога — расскажи Ему о своих планах, гласит старая еврейская пословица[203]. Иронические происшествия, опрокидывающие человеческие ожидания, вплетены в ткань реальности. Не знающие пределов свобода и любовь Бога не ограничены схемами и замыслами смертных существ. Это не означает, что Бог — волюнтарист, действующий по Своей прихоти так, словно люди для Него — «что для мальчишек мухи» [Шекспир 1936: 247]. Напротив, Достоевский предполагает, что подлинные чудо, тайна и власть всегда направляются любовью «и сколько тут великого, <…> невообразимого» [Достоевский 1972–1990, 14: 265] — а порой и болезненного. Переживаемый Алешей критический момент — кажущееся ему несправедливым посрамление его любимого старца — следует воспринимать в свете данной самим Зосимой оценки страданий Иова как «тайны»: «Пред правдой земною совершается действие вечной правды»; «восстановляет Бог снова Иова» [Достоевский 1972–1990, 14: 265]; Алеша встает с земли «твердым на всю жизнь бойцом» [Достоевский 1972–1990, 14: 328]. Модель нисхождения и восхождения, определенная воплощением Христа, будет повторена.

После кончины Зосимы большинство монахов и горожан (например, нервная и любопытная госпожа Хохлакова) ожидают чуда. Отец Паисий более зрел в своей вере: он понимает и не одобряет «великое ожидание верующих, столь поспешно и обнаженно выказываемое и даже с нетерпением» [Достоевский 1972–1990, 14: 296], что после смерти Зосимы свершится чудо и его тело — как это прежде бывало с покойными безгрешными монахами — останется нетленным. Отец Паисий упрекает некоторых монахов за их «слишком нетерпеливые ожидания», однако и сам он «потаенно, про себя, в глубине души своей, ждал почти того же» [Достоевский 1972–1990, 14: 296]. Вопреки ожиданиям, тело Зосимы разлагается быстрее, чем это бывает обычно.

Однако повторяющиеся указания времени подразумевают связь Зосимы с Христом: «Но еще не минуло и трех часов пополудни, как совершилось нечто <…> вразрез всеобщему упованию» [Достоевский 1972–1990, 14: 297]; «но к трем часам пополудни обнаружившееся уже столь ясно и неопровержимо, что известие о сем мигом облетело весь скит и всех богомольцев — посетителей скита» [Достоевский 1972–1990, 14: 298]. Рассказчик трижды повторяет «три часа». Однако те, кто проецирует уже известную модель на реальность, упускают из виду инкарнационный, тринитарный характер повтора[204]: для апостолов позорная казнь и смерть Христа в три часа дня была полной неожиданностью, причем горькой. Не почувствовав иронии, никто не заметит возможного ниспослания неожиданного знамения. Вместо этого обманутые ожидания вызывают категоричность суждений и гнев: те, кто почитал Зосиму, «были сим событием чуть не оскорблены и обижены лично» [Достоевский 1972–1990, 14: 299]; завидовавшие ему ханжи демонстрируют «некое торжество» [Достоевский 1972–1990, 14: 300]. Некоторые заявляют: «…не человеки судят, а Бог» [Достоевский 1972–1990, 14: 303]. Они не замечают иронии в том, что их собственные суждения, спроецированные на реальность и фальсифицирующие ее, не оставляют места для Божьих. Юродствуя и не понимая, что его бурные амбиции не имеют ничего общего с верой, отец Ферапонт восклицает: «Како веруеши?» [Достоевский 1972–1990, 14: 302]. Критическое отношение рассказчика к абсурдности позиции Ферапонта очевидна: «…не унимался расходившийся во рвении своем не по разуму изувер» [Достоевский 1972–1990, 14: 303]. Не сдерживаемая иронией, вера становится иррациональной: пародией, отмеченной скорее догматизмом и фанатизмом, чем логосом и любовью. Зосиму осуждают за то, что он логично рекомендовал слабительное монаху, которому мерещились бесы [Достоевский 1972–1990, 14: 303]. Истинно верующий старец «[знал] меру» [Достоевский 1972–1990, 14: 292]; он рационально воспринимал нашу реальность, реальность существ из плоти и крови. Его собственное бренное тело проходит путь, естественный для мертвых. На протяжении всей седьмой книги мы можем проследить убежденность Достоевского в том, что вера и разум не только совместимы, но и неотделимы друг от друга. И, как и сама рассудительность, оба они одинаково подпитываются опытом.

Алеша не ждал чуда так, как другие [Достоевский 1972–1990, 14: 306], но он и предположить не мог, что «лицо, возлюбленное им более всего в мире», будет «опозорено» и «обесславлено» [Достоевский 1972–1990, 14: 307]. Когда голоса злорадствующих раздаются все громче, он задается вопросом, почему Бог допускает такую несправедливость: «Где же Провидение и перст его? К