Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

имена и фотографии мы в школьных учебниках вымарывали и вырывали. Спасибо смурному генерал-майору Филатову, с опозданием, но прочёл в его «Военно-историческом журнале» за 1991 год (№ 1) авторитетное подтверждение: не любил Сталин партизан, «некоторых». Даже если только некоторых, то лупить этот псих имел обыкновение «по площадям» – сразу по всем головам. Добирался со своим Берией уже и до партизан-подпольщиков и вообще до поколения 1925–1927 годов: наша очередь подходила – заполнить лагеря. Шагом арш!

Но я мог загреметь и вне очереди. Случай почти как у Василька, по нелепости – такой же. И было это как раз в том же, 1951 году.

Сошёл с ночного поезда Могилёв – Минск с чемоданом, тяжеленным от заботливо напиханных в него матерью продуктов (с расчётом на всю аспирантскую комнату, но чтобы и сыночку что-то перепало), и пошёл не к воротам на выход, а к забору – перемахнёшь, и сразу перед глазами университет и наше общежитие. Перебрался кое-как вместе с чемоданом, а по другую сторону цементной стены – здравствуйте! – меня поджидал милиционер.

– Спёр?

– Что «спёр»? Это мой чемодан.

– Пошли в отделение.

– Что я там не видел?

А за этим: «Ты кто такой, чтобы так с партизанами разговаривать?» – очень мы были гордые в первые послевоенные годы. Он берётся за ручку чемодана, я его руку отбрасываю. Откуда-то появился второй милиционер.

– Вот, спёр, а идти в милицию не хочет, – сообщил «мой» милиционер. (Наверное, тоже недавний партизан или фронтовик: тоже гордый.)

– Бери чемодан! – Это они мне.

– Сами несите, если вам надо.

Они и понесли. Но лучше бы мне это самому сделать.

И двадцать, и сорок лет спустя, оказавшись на Минском вокзале, обязательно искал глазами ту дверь справа на выходе с перрона, которая могла для меня быть, стать лагерными воротами. Подходил к ней человек с одной биографией (будущей), а выйти мог совершенно с другой. Когда бы за столом в отделении сидел тогда другой начальник отделения, а не светловолосый лейтенант по фамилии Абрамович.

«Мой» милиционер доложил: вот он, голубчик, украл чемодан. И, кроме того, он меня (т. е. я его) ударил! Вот тут даже я понял: составят акт, и пять лет пристроча́т к уже имеющимся. В нашей Глуше как раз перед этим сына пожарника Алёхина посадили: три бутылки, пустые, через заводской забор перебросил, цена каждой 10 коп. (новыми деньгами – 1 копейка). Уже после, много лет спустя, когда видела, встречала меня его мать – а мы когда-то вместе в партизаны уходили, – обязательно начинала разговор про сына, но самого страшного мы не касались: его заживо сожгли на костре лагерные уголовники, чем-то не угодил. Вот вам и 3 коп.

– Что в чемодане? – спросил лейтенант, которого милиционер, как бы на память мне, назвал по фамилии. Я перечислил вкусные вещи, которыми нагрузила меня моя мама. Открыли чемодан – правильно всё.

– Он меня ударил, – напомнил милиционер и переглянулся с напарником: тот кивнул головой, подтверждает.

Лейтенант Абрамович внимательно посмотрел на них, на меня, снова на них:

– Ладно, идите.

Те неохотно удалились.

– Ты его ударил?

– Да вы что! Не трогал я.

– Ладно, иди.

Вот так просто он мне вернул мою жизнь. Чтобы я её прожил, как сам захочу, смогу.

Новая Томашова забота – евреи. В газетах, и в районной тоже, по радио – без конца о них. Правда, называют их словом незнакомым, какие-то «космополиты», но всем понятно, о ком речь. Они зачем-то фамилии поменяли, но их вовремя разоблачили. Томаш недоумевает: наши, деревенские, не меняли. Если Мовша, то Мовша, а Рабинович, так Рабинович. Защищает перед начальством хотя бы своих, ковчицких. Но дрогнул и Томаш, выискал и у своих старый грех, однажды вспомнил:

– А был у нас мужик по имени Па́вал, его Рыжим обзывали. Громкий такой, труба иерихонская. Едет ночью из Паричей по первопутку, видит, человек среди поля, взял его, в санях едут вдвоём, тот и говорит Рыжему, известное дело, еврей, хочет поддобриться: «А это мы, Павал, революцию сделали». Ну что ж, вы так вы, – Павал погоняет коня. Видит тот, что мало заплатил, надо ещё, и говорит Рыжему: «Колхозы тоже мы придумали». – «Тпр-р-р! Что? Вы это? Колхозы? А ну, слазь, такую твою, а то сейчас пугой по ушам!» Скатился с саней попутчик и кричит вслед: «Постой, постой, мы ещё не то придумаем!»

Начальники угощают Томаша, довольны, что правильно колхозник понимает текущий момент. Вот только не совсем хорошо с колхозом получается. Энкаведе предупреждает на всякий случай:

– Всё-то у тебя с подковыркой. Вроде ты и против жидов, но и против советской власти. Вас, партизан, сколько ни корми… То-то, нос у тебя – вон какой!

Поражало что, когда немцы были у нас, мы это наблюдали, а понять не могли. Гонят колонну пленных или арестованных, обессилевшие, прибитые люди покорно бредут, куда их направляют, с одной, видно, мыслью – добраться до нар, что-нибудь съесть, попить. И вдруг, как рябь по воде, – волнение, резкий немецкий крик, конвоиры забежали вперёд колонны и начинают палками, прикладами избивать передних и всех подряд – порядок нарушен, люди не знают, не понимают, чего от них хотят, бессильно увёртываются от ударов, сбиваются в беспорядочные группы, толпы, а те, кто порушил порядок, теперь изо всех сил стараются его восстановить – новыми ударами и ором.

Казалось, никакого смысла, никакой логики в таких действиях не было. Нормальной логики или смысла. Но какой-то другой, очевидно, смысл был.

Когда думаешь про нашу советскую жизнь, про наше всё довоенное и послевоенное существование, припоминаешь вот это, из войны. Слова «порядок», «дисциплина» – не сходили со страниц газет, на каждом собрании об этом. Но чуть-чуть начинало налаживаться что-то, устанавливаться, как тотчас с новым криком, с новыми лозунгами и угрозами забегали наперёд – и пошло. Новые враги, новые призывы и удары по тем, кто впереди. Даёшь культурные хозяйства, посёлки, хутора, Прищепов сказал то, написал то!.. Бей прищеповцев – этих агентов кулачества и мирового империализма! Все дела и бумаги переводим, переходим на белорусский (украинский, узбекский) язык, даёшь белорусизацию, даешь украинизацию!.. Ату их, белорусских нацдемов, украинских националистов-самостийников, космополитов, размозжим головы агентам, антисоветчикам, врагам народа!.. И так – в большом и в малом, у вас и у соседей, на заводах, в школах, в деревне, в городе, наверху и внизу. И всё во имя движения вперёд, достижения какого-то особенного, невиданного порядка – социализма, коммунизма, чёрта, дьявола!

Такое было впечатление, что кто-то там, главный и все главные, смертельно не хотели, чтобы люди могли