Пламя свободы. Свет философии в темные времена. 1933–1943 - Вольфрам Айленбергер

рожденные свободными, в идеале – целый мир, вечный источник разумной любви к себе. Причем метафизический сценарий ада состоит для обеих в том, чтобы перенести упомянутые истоки и гарантии в сферу ответственности каких-то других людей или даже всех других людей.

Итак, сознание, с любовью относящееся к миру, опирается не на взгляды других людей. У Вейль – на любовь Бога. У Рэнд – на богоподобную любовь к себе. Причем для Рэнд это сознание, воплощенное в идеальном Рорке, постоянно фокусируется на деятельном достижении конкретных целей, которые оно само поставило. В действительности оно так же мало думает о себе, как и о других, оно думает лишь о том, чего оно может рациональным образом достичь в данный момент. В идеальном случае оно реализует себя через чистое действие. Это сознание наслаждается чистой радостью бытия и тем самым соответствует состоянию, достижение и сохранение которого является основной целью почти всех учений человечества, стремящихся к мудрости. Самые известные изображения такого состояния являют нам людей с мягкой, рассеянной улыбкой.

Логично, что Рэнд как ницшеанка делает и следующий шаг, превращая эту улыбку в громкий, уверенный смех и вводя его в самом начале своего романа – вместе с наглядно представленным в образе озера состоянием просветленного сознания, из которого и исходит смех. Первые строки Источника таковы:

Говард Рорк смеялся.

Он стоял обнаженный на краю утеса. У его подножья расстилалось озеро. Всплеск гранита взметнулся к небу и застыл над безмятежной водой. Вода казалась недвижимой, утес – плывущим. В нем чувствовалось оцепенение момента, когда один поток сливается с другим – встречным и оба застывают на мгновение, более динамичное, чем само движение. Поверхность камня сверкала, щедро облизанная солнечными лучами.

Озеро казалось лишь тонким стальным диском, филигранно разрезавшим утес на две части. Утес уходил в глубину, ничуть не изменившись. Он начинался и заканчивался в небе. Весь мир, казалось, висел в пространстве, словно покачивающийся в пустоте остров, прикрепленный якорем к ногам человека, стоящего на скале.[44]

Мир как эго-остров, удерживаемый одним человеком, который стоит на скале, готовый прыгнуть в новую жизнь. С таким подходом даже в начале 1939 года не нашлось бы задачи, которая показалась бы Айн Рэнд слишком сложной.

Улица с односторонним движением

Take yourself for granted – Вальтер Беньямин с первого дня ненавидел новый для него язык. Но ничего не помогло. Даже в своей крошечной квартире на Рю Домбаль, 10, неофициальной штаб-квартире парижского «клуба», они вечерами сидели вместе, пили чай, играли в шахматы и, да, учили английский. Судьба как будто старалась максимально точно повторить берлинский сценарий 1932–1933 годов, и положение в столице Франции становилось всё сложнее с каждым месяцем. С той существенной разницей, что для беженцев-евреев на европейском континенте больше не осталось ни одной безопасной страны.

Главный их поток шел теперь из Австрии – после «аншлюса», присоединения к гитлеровскому рейху в марте 1938 года. После того как двадцать тысяч евреев были заочно лишены гражданства, правительство в Варшаве старалось помешать их возвращению в Польшу. Во Франции в мае тоже ужесточили законодательство в отношении иностранцев, явно из-за новых потоков беженцев. В 1938 году уже десятая часть из четырех миллионов жителей Парижа – иностранцы, из них примерно сорок тысяч беженцев-евреев. Пользуясь поддержкой с немецкой стороны, французская пресса обвиняет именно эту группу населения в растущих внутриполитических и внешнеполитических проблемах своей «великой нации». Весной 1938 года проходят первые аресты и депортации среди беженцев – и первые самоубийства от отчаяния. Одновременно Адольф Эйхман открывает в аннексированной Австрии Центральное бюро еврейской эмиграции, цели и методы работы которого нацисты потом перенесут и в другие регионы[45].

Когда Арендт в новой главе книги о Фарнхаген вкладывает в уста героини слова: «Как отвратительно, что всегда нужно доказывать свои права», она описывает мрачную суть своей жизненной ситуации – и в психологическом аспекте, и в административном. Совершенно безумная, абсурдная мысль – принимать себя, немецкую еврейку, в Париже 1938 года «как данность».

Беньямин приободрил ее и посоветовал закончить книгу, и теперь в двух последних парижских главах мысли Арендт о Рахели вращаются вокруг обретения устойчивой идентичности в условиях нееврейского, по структуре своей явно антисемитского общества. По сравнению с написанными в Берлине, новые главы кажется еще более резкими, почти воинственными.

Базовая ложь

В этих главах Арендт применяет к анализу ситуации Фарнхаген дихотомию парии и парвеню, введенную французским социологом Бернаром Лазаром (1865–1903). Пария по рождению относится к дискриминируемой группе и поэтому занимает в обществе позицию аутсайдера, в то время как парвеню поднимается вверх по общественной лестнице, в течение жизни успешно преодолевая ограничения, приобретенные им с рождения. Так и Рахель, дочь еврейского банкира, в эпоху немецкого романтизма выходит замуж за прусского аристократа, дипломата Карла Августа Фарнхагена фон Энзе и в результате попадает в придворный круг. А приняв христианство, полностью отказывается от своих еврейских корней.

По мнению Арендт, пария не может совсем уничтожить свои корни, но может лишь стремиться к этому ценой длительного ослепления и самообмана. Ведь психологическая цена такой полной «ассимиляции в немецкой культуре хозяев» состоит в том, чтобы приспособить к другим «свой вкус, свою жизнь, свои желания полностью, сделав этот всеотрицающий выбор еще до всякого другого выбора». По словам Арендт, это «более глубокая ложь, чем ложь, обусловленная простым лицемерием»[46].

Подобно феномену «паразитов», который на примере ее соседки Марселы Беннет служит Айн Рэнд ключом к ее подпитываемой ницшеанством критике отчуждения, типаж внешне успешного (еврейского) ассимилянта становится для Арендт идеальным примером полностью самоотчужденной навязанной воли, которая в предельном случае так глубоко проникает в человека, что он уже не воспринимает ее как чужую. Насколько крепко прирастает маска, настолько слеп человек к истинным источникам своего «я». Поэтому и в случае парвеню Арендт говорит об «ужасном искажении всякого понимания и перспектив»[47].

Но если в человеке сохранилась хоть искра внимания к своему (пользуясь термином Рэнд) sense of life[57], то парвеню догадается или в результате каких-то переживаний, шокированный, осознает, «что он вовсе не хотел и не мог хотеть стать тем, кем он стал»[48].

Спасенное имущество

Тем, что спасло Рахель от полного затмения в духе несознательного парвеню и открыло ей глаза на себя и мир, была особая чувствительность, которую сама Рахель считала своим «главным и постыдным недостатком». Она заключалась в следующем: «Скорее я вырву себе сердце и раню его, чем обижу кого-то и