Владислав Бахревский - Савва Мамонтов

— Узнаю! — воскликнул Савва Иванович. — Это мой портрет.

— Неправда, — сказал Прахов, — но именно из вашего клана подобных большинство. Из моего — только единицы не такие. В пошлости и косности профессорские семейства уступают разве что попам.

— Мстислав Викторович, откушайте стерлядок. Стерлядка волжская. Насчет косточек не бойтесь — стерлядь без костей.

— Ах, без костей! — Профессор, словно он и впрямь опасался уколоться костью, принялся есть, торопливо, неряшливо и, так же торопливо отерев салфеткой рот и руки, снова прочитал стихи.

Томный взор заучен твердо,На губах завялый смех.Фраз затверженная пошлость.Сердце — высохший орех.Это женщины! Мужчины жИ еще того дрянней:Только слышны разговорыПро собак да лошадей.

— Но мы-то с вами все про красоту! — возразил Савва Иванович.

— А мы про красоту! — как эхо повторил Мстислав Викторович и заплакал.

В конце марта 1874 года Елизавета Григорьевна переехала из Рима в Париж, где условилась встретиться с Саввой Ивановичем. Были в Лувре и в уютном ресторане у Маньи в Латинском квартале, где любили посидеть Жорж Санд и Генрих Гейне и который облюбовала компания Алексея Петровича Боголюбова — Поленов, Репин, Савицкий, Жуковский — сын поэта, архитектор и художник.

У Алексея Петровича, жившего в Париже барином, Мамонтовы познакомились с Тургеневым. Одно имя этого человека повергало русского интеллигента чуть ли не в священный трепет, но оказалось, что Иван Сергеевич, которому никак нельзя было потеряться из-за своего громадного роста, красивой седины, смущался перед незнакомыми людьми, говорил о самом простом растерянно, многословно и, кажется, даже розовея. Но вот выяснилось: Мамонтовы — владельцы Абрамцева.

— Ах, Абрамцево! — И глаза Ивана Сергеевича подозрительно заблестели. — Я любил Сергея Тимофеевича. Ах, Господи! Как было молодо! Сколько надежд. Как горел Константин Сергеевич! А какие затеивались рыбалки на Воре! Это уже обязательно. Без рыбалки не обходилось. До сих пор физически чувствую прозрачность Вори. А дубы! Пушкинские. В Абрамцеве Лукоморье. Там оно, там!

Разговор зашел о новой книге Тургенева, выход которой был объявлен в Париже.

— Нового будет очень немного. Несколько рассказов, из того, что не вошло в «Записки охотника», небольшие повести. Заметки. Помещаю, кстати, мои воспоминания об Иванове, о нашей поездке в Альбано и Фраскати.

— Скажите, Иван Сергеевич, в этих заметках вы обмолвились, что Гоголь не понимал живописи, — затеял разговор Мамонтов. — Потому не понимал, что одинаково приходил в восторг как от «Последнего дня Помпеи» Брюллова, так и от «Явления Христа» Иванова. Брюллов для вас — трескотня и эффекты, Иванов — беспросветный тяжкий труд без таланта, честное, но тщетное стремление к идеалу. Вы ведь вообще отказали ему в самобытности, в творчестве. Да, помнится, и всему русскому искусству отказали в том же. Дескать, нет на Руси творцов-художников.

Тургенев слушал внимательно, спросил:

— Что же вы хотите от меня? — Улыбнулся. — Чтобы я подтвердил или опроверг то, что писал пятнадцать лет тому назад?

— Вас опроверг вот этот молодец. — Савва Иванович показал на Репина. — «Христос» Антокольского вас опроверг. Мне другое интересно, в какой такой момент картина, которая не очень-то нравится современникам, которая висит себе где-то, не привлекая толп, вдруг оказывается вершиной. И вот уже затурканный слепцами-современниками художник — гордость народная!

— Увы, я не Стасов! — сказал Тургенев добродушно. — Это он у нас главный ценитель того, что сделано русским человеком.

Савва Иванович краем глаза заметил: Елизавета Григорьевна смотрит на него почти с испугом, — не стал обострять разговора.

— Мир стареет, Иван Сергеевич, а Россия — все молодая. Искусство наше молодо, и, значит, похвала придает ему новые силы, критический же разнос, пусть даже справедливый, действует угнетающе.

— Может быть, вы и правы, — охотно согласился Тургенев. — Но по себе могу сказать, меня не уничтожила ругань и даже угрозы расправы. Было дело, было! Когда я напечатал «Отцы и дети», в Баден-Баден русские студенты, учившиеся в Гейдельберге, не церемонясь, мне писали: приедем и убьем.

— Иван Сергеевич! Вы, помнится, были на стороне Германии, когда началась война с французами, — сказал Савва Иванович. — Французы вас не обижают?

— Я учился в Германии, почитал Германию второй моей родиной… На прусскую военщину глаза мне открыла мадам Виардо… Война, развязанная Бисмарком, не была войной рыцарей. Я это понял и покинул Германию… Среди французов у меня много друзей, мы очень сошлись с Флобером. Изумительный писатель.

Боголюбов ловко перевел разговор с острых тем на приятные для великого русского писателя: заговорил о французской живописи, Тургенев оказался большим поклонником Теодора Руссо, пейзажи которого он приобретал; о музыке Сен-Санса, Гуно — своих людей в салоне мадам Виардо.

Савва Иванович выказал себя знатоком итальянской оперы, и, когда пришла пора расходиться, настроение у всех было легкое, дружеское. Мамонтовы пригласили Ивана Сергеевича в Абрамцево.

— С трепетом и с удовольствием, — говорил Тургенев, поцеловав руку Елизавете Григорьевне. — Быть в Абрамцеве — это равносильно окунуться в молодость. — Тургенев снова растрогался воспоминаниями: — Ведь со мною какой конфуз в Абрамцеве случился. Повел меня Сергей Тимофеевич на рыбалку. Часа два сидели. И попадись мне щука. Огромная. В полтора аршина, а Сергей Тимофеевич плотвичку поймал да ершика. И все! Ужасно был он огорчен. Ужасно! — Тургенев смеялся, его и теперь волновала давняя удача. Сказал твердо: — Я буду в Абрамцеве.

«Летопись сельца Абрамцева»

Любовь Тургенева к Абрамцеву обострила нежность к дому на горах, над Ворей. Савва Иванович и Елизавета Григорьевна поспешили на родину и переселились в Абрамцево уже 1 мая. Мстислав Прахов последовал за семейством Мамонтовых.

Имение потихоньку строилось.

Прежний приказчик — старик Рыбаков умер, и Савва Иванович взял Сергея Андреевича Островского, кончившего курс Петровской академии. Приказчик был молод, образован, да вял. Причину вялости Савва Иванович разгадал быстро — сильная чахотка. От дела, однако, не отставил и много от приказчика не требовал. В это лето поставили конюшни, перевезли из Анохина большой амбар. Имение было не маленькое — двести восемьдесят пять десятин, куда входили двадцать десятин леса, которые не успел свести хищник-купец Головин, и дубовая роща.