Владислав Бахревский - Савва Мамонтов

— Мстислав Викторович! — замахал руками Савва Иванович. — Все! Тут уже от лукавого.

— Ничего подобного! Полная четкость и ясность. Следите за мыслью, Савва Иванович. Все необычайно просто. Истинная красота доступна не нашим глазам, но глазам духовным. Духовные глаза — калб — это наше сердце. Великий Руми так сказал об этом:

Когда на пути встретишь отрезанную голову,Которая катится к нашей площади.Спроси у нее о тайнах сердца.И она поведает нашу скрытую тайну.

— От Руми яснее не стало.

— Сейчас! Сейчас! Все эти звенья тайны, составляющие одну цепь, заканчиваются замком и ключом. Оказывается, достигший Лица Господа — у нас Господа лицезрел один Моисей — всего лишь идолопоклонник. Между прочим, изображения лица Мухаммеда существуют, но все эти лица разные. Иконы у мусульман быть не может, если для них даже Лик Аллаха — идолопоклонство. Избавление от идолопоклонства приходит с постижением истины Аллаха, его сути. Шейх Насафи об этом так говорит: «Миновавший лицо Аллаха и достигший сути Аллаха освобождает себя от идолопоклонства, находит примирение с людьми мира, избавляется навсегда от возражения и отрицания. Кто достиг лица, но не постиг сути, пусть он хоть трижды правоверный, есть идолопоклонник. Истинно верующий в единобожие тот, кто достигает сути Аллаха».

— А ведь для Православия — удостоиться видеть Бога значит уже обрести спасение, у нас Лик Бога важнее Библии, или я ошибаюсь?

— Савва Иванович, а вы говорите, что не понятно! — просиял Мстислав Викторович. — Мы подошли к ответу на вопрос, что стоит за всеми этими изысками мысли, почему мусульмане предпочли Ликописи — Словопись, буквопись. Вот что сказал поэт: «Отсутствие облика является знаком божьего человека». Отсюда оно, мистическое благоговение перед чистым листом бумаги, ибо начертание слова равносильно отверзанию уст, отверзанию очей, избавлению от слепоты и немоты.

Рассказывая о московской жизни, Мамонтов писал Поленову в Париж: «Мстислав Прахов и по сей момент у меня, витает в облаках, нюхает райские цветы и только потому носит штаны, что холодно. Ай, ай, ай, какой идеалист, я таких не видывал!..»

Как-то, отправляясь на службу, Савва Иванович заметил, что Мстислав Викторович сидел в гостиной, разложив перед собой изображения Богоматери. Это были репродукции картин Лукаса Кранаха, Рафаэля, Моралеса и репродукции икон Богоматери Донской, Владимирской и Феофана Грека из Деисусного чина Успенского Кремлевского собора.

Воротившись со службы, Савва Иванович застал Прахова перед теми же репродукциями и чуть ли не в той же позе. Профессор встрепенулся, торопливо собрал репродукции.

— Самое удивительное, — бормотал он, — я не вынес из этого моего денного караула ни одной новой мысли. У Кранаха — великолепие внешнего, душа на яблочках, у Рафаэля — в глазах, у Моралеса не картины — страдание. Оно не только на лице Богородицы, в позе, но и в складках одежды, в каждом светлом луче, в каждой тени. — Прахов казался рассерженным, расстроенным, собирал и снова рассыпал репродукции. — Что я хотел понять? Красота Владимирской Богоматери, отстраненная от человека, красота в себе…

— Ну так это Византия, — сказал Мамонтов.

— Да, Византия. В русской Донской Богоматери все божественное перетекло в материнскую улыбку, недоступного или отстраненного не осталось. Феофан Грек посредине. Русская духовность преобразила его кисть. Он не колеблется, он — человек русской веры, но природа его — византийская… Я ни на йоту не продвинулся, все это я понимал вчера и год тому назад. Впрочем, нынче, глядя на иконы, я улетел мыслями… к Хафизу.

— Мстислав Викторович, — спросил осторожно Савва Иванович, — вы успели пообедать?

— Кажется, нет.

— Так пойдемте пообедаем.

— Прекрасно, но я хочу сказать вам о Хафизе. Хафиз! — И Мстислав Викторович превратился в мираж.

Вроде бы и вот он, профессор из Дерпта, а потрогать его невозможно — материя истончилась, и остался дух, колеблемый воздухом.

«Ты явилась ко мне хмельная, озаренная светом луны. В прозрачных шелках, не скрывающих тайных уз тела, с чашей вина в руке. В твоих глазах безумный задор, а в изгибе губ тоска. Хохочущая, бесстыдная, села у моего ложа: — Неужели ты спишь, мой возлюбленный? Посмотри, как я пьяна! — Да будет навеки отвергнут талисманом любви тот, кто не осушит до дна сей пенистый кубок!»

Мстислав Викторович потирал виски и переносицу.

— Всего четыре бейта! Содержание я передал вам почти точно, но попробуйте вместить все это в восемь строчек. — Прахов призадумался, но тряхнул кудлатой головой: — Я все-таки дочитаю газель… Поди прочь, трезвенник, не отбирай вина, иной отрады нам не послано от Аллаха. Все, что налито судьбой в наш кубок, мы выпили до последней капли, до призрачного сна. Что это было за вино — мы так и не поняли: был ли это божественный нектар или ручей, в котором развели безысходную тоску? Довольно, ни о чем больше не спрашивай, мудрый Хафиз. Вино и косы красавицы — вот она, глубина мира.

Мстислав Викторович вздыхал, причмокивая и потирая то виски, то переносицу.

— Опьянение, Савва Иванович, у суфиев имеет несколько ступеней. Первая — опьянение любовью, вторая — опьянение ужасом, ибо открылась душа и все ее сокровенные качества. Третья ступень — опьянение усердием в повиновении перед Истиной, четвертая — опьянение созерцанием милости Аллаха. Короче говоря, чтобы достигнуть состояния «бака» — пребывания в вечности Аллаха, — нужно осилить лестницу, где вместо ступеней — чувства: созерцание, надежда, страх, стыд, любовь, страсть, уверенность и наконец — море небытия, без букв и слов.

— Я все понял, — рассмеялся Савва Иванович. — Нет, персидской поэзии мне не одолеть. Вы, кажется, на днях переводили немецкие стихи. Может, тут я буду сильнее. Но прежде подкрепим пищей грешную нашу плоть.

Суп Мстислав Викторович съел жадно и молча. А вот до стерляди не дотронулся, читал свои переводы Кристена. Поэт стихи писал ядовитые. Этот яд, это неприятие современного жирующего общества, видимо, отвечали настроению Прахова.

Хочешь в нем души добиться —О казне своей несметной,О своей растущей славеРечь начнет он незаметно —И, качаясь телом пухлым,Он ведет тебя по заламИ, в далеких планах нежась,К детям вдруг приводит малым.Дети — вылитый родитель.Так же тупы, так же грубы,В зверски пошлую улыбкуТак же складывают губы.О знакомых, о друзьях ли.Близких людях речь заходит —Титулованных своих онНапоказ тебе выводит.От души ль промолвишь слово.Позабывшись на мгновенье,Отрезвит тебя на местеГлаз тупых недоуменье.

— Узнаю! — воскликнул Савва Иванович. — Это мой портрет.