Юность на берегу моря Лаптевых: Воспоминания - Юрате Бичюнайте-Масюлене

— Юрате, уже без пяти девять! — нежно прикасалась ко мне мама.

Я вскакиваю, бегу одеваться, а она спокойно переводит назад часы и показывает на разогревающиеся на печке щипцы. Не могла я, «элегантная барышня», идти с неуложенными волосами. Это желание быть элегантной у меня, видимо, врожденное. Надо сказать, что к тому времени вид мой был уже вполне приличный. Шубейку, на которой был совершенно вытерт живот, мама подкоротила и аккуратно залатала. Мы купили синюю телогрейку, из остатков меха мама приделала к ней капюшон, оторочила мехом полу — вот и вторая одежда. У фронтовика мама купила шинель, перекрасила ее в черный цвет и сшила пальто без подкладки. Она взяла дохлую черную кошку, содрала шкуру, обработала ее солью и квашеными овсяными хлопьями… «Котик» получился неплохой — из него сделала воротник на то пальто. А когда сдохла соседская черная собака, мама обработала ее шкуру и сшила новый воротник и еще муфту. Из своего синего шерстяного купальника я сделала шапочку с ушками, шарфик и перчатки. Блаузджюнас сшил мне из старых белых валенок, добавив кожу, красивые бурки. Из американских мешков я сшила две кофточки и украсила их вышивкой: на одной два танцующих олененка, а между ними монограмма Ю.Б., на другой — силуэт якута с ребенком, едущих на нартах. Нитки для вышивки выдергивала из тряпочек. Эти вышивки, вставленные в рамки, и теперь украшают мою комнату.

Впрягшись в санки, из Коугастаха пришел Вайдас, пришел оборванный, голодный и с пустыми руками, без документов, даже нашего так называемого «волчьего билета» у него не было. Убежал из колхоза и от уполномоченного Бирюкова, который в то время был в Коугастахе. Вызвав Вайдаса в контору, Бирюков заявил, что он, мол, как культурный и грамотный молодой человек безусловно понимает, что среди литовцев есть и несознательные, есть и вредители, которые хотят нанести ущерб советской власти, поэтому он должен помочь выявлению этих ненадежных элементов. Брат уже однажды побывал в тюрьме и не хотел туда возвращаться, но выдавать своих, быть таким подлецом — да ни за что! Он помолчал, потом схватился за живот и сказал, что ему срочно надо выйти. Так и удрал, оставив свой документ. Закарявичене — мама Генуте — пыталась выпросить его у Бирюкова, но не удалось. А тут еще Банис отбил у него Генуте… Все сложилось одно к одному, вот Вайдас и пришел к нам. Я уже получила талоны на мануфактуру, мечтала сшить себе костюмчик, но пришлось отдать материал обносившемуся брату. Жильвитене быстро сшила ему галифе и две рубашки. Осталось как-то добыть удостоверение. Но тут все скоро уладилось: коменданту-якуту понадобился ковер, мама быстро нарисовала его, а когда тот спросил, сколько платить, мама сказала, что сын потерял удостоверение и не знает, как быть. Комендант только усмехнулся: «Это не беда, получите». Через месяц он приехал в Кресты и привез Вайдасу новое удостоверение. Мама еще спросила, ругался ли Бирюков. «А я ему ничего не сказал, сунул с другими бумагами, он и подписал», — ответил комендант. Снова можно было спокойно жить. Мама ушла в Казачье руководить драмкружком. В юрте остались мы вдвоем с Вайдасом. У нас собиралась молодежь, пили, гуляли, играли в разные игры. К нам прилип и пожилой, как нам тогда казалось, агроном Грумбинас, жена которого, соседка моих дедушки и бабушки учительница Пашилите, рожала в больнице, когда нас и его вывезли.

Приближался 1946 год. Для его встречи я написала водевиль, однако парторг Наумкин запретил ставить, поскольку не было разрешения цензуры. Он прочитал мой коротенький, веселый водевиль и сказал:

— Хорошо, очень хорошо! И смешно! Но без цензуры нельзя.

На Новый год мы решили устроить маскарад. Особо объявлять не было надобности — почти вся грамотная молодежь работала в конторе. Зимой работы было немного, и все — кто во что горазд — мастерили маски и костюмы. Я решила быть всадником. Сшила русскую рубаху, широкие штаны и кушак, потом вместе с Ядзей мы стали шить лошадь из двух частей: одну надо было прикрепить к штанам спереди, другую сзади. Нашу юрту частенько навещали горностаи. Сидишь, бывало, в отгороженной комнатке и слышишь в кухне какое-то пощелкивание. Тихонько выглядываешь, а на столе на задних лапках стоит горностай. Под печкой было оставлено отверстие в один кирпич (наверное, для вентиляции), в котором им нравилось сидеть. Так вот к этому отверстию я приложила мешок, а Вайдас палкой выгонял их — и мы поймали двух горностаев. К сожалению, нам не удалось хорошо выделать шкурки, и мы их испортили. Мне выдали талоны на три метра фланели, все девчата что-нибудь шили, а я распустила эту пуховую голубую материю, добавила белую нитку и крючком связала блузочку — все не как у других!

Однажды мы узнали, что в магазине идет переоценка продуктов. Наутро выяснилось, что буханка хлеба стоит теперь пятьдесят рублей. Все подорожало в три раза. Меньше всего подорожал спирт. Из-за этого роста цен никто особенно не волновался: все было по карточкам и больше, чем положено, не купишь, а зарплаты хватало и на эти дорогие продукты. Мы с мамой понемногу еще и откладывали.

В конторе, кончив чертить карточки, мы писали письма в Литву. Большинство литовцев просили, чтобы в уголке листа я нарисовала маленького якутика. Я делала это с удовольствием, а потом письмо с «фирменным» знаком отправлялось в Литву. Часто приходил Юргис, и мы подолгу болтали, потому что после окончания навигации старшины с катеров работали в ремонтных мастерских — ремонтировали катера. Мне выпала честь отпечатать на катере трафарет своей работы «ЯНА». У меня сохранилась фотография, где я стою на фоне этого катера.

В плановом отделе нормировщиком работал Владас Масюлис — отец Юргиса. Это был образованный, спокойный, добрый и очень красивый человек, работавший раньше консулом в Тильзите; его жена белоруска Елена Чудаускайте, родившаяся в Варшаве, тоже была образованной женщиной. У Масюлисов был большой пушистый сибирский кот по имени Улахан (по-якутски «улахан тойон» значит «большой начальник»). Улахан любил сидеть у Масюлене на плече и мурлыкать. Однако был он уже старый, и от него плохо пахло. Масюлисы жили теперь в бревенчатом доме. Юргис говорил с родителями как бы шутя, для меня это было непривычно и даже неприятно — казалось, что он не уважает их. Масюлене часто болела и не могла как следует смотреть за домом, поэтому у них не переводились вши. Когда у нас собирались девочки, моя мама говорила: «Обойдите вокруг