Атомный век Игоря Курчатова - Александр Анатольевич Цыганов

Сколько там дней от апреля до августа? Четыре месяца? Да, через четыре месяца, 18 августа, уже были проведены первые полигонные испытания новой «брони ЛФТИ». Испытания показали: бронеплита толщиной 12 мм с решёткой перед нею толщиной 10 мм эквивалентна по бронепробиваемости гомогенной броне толщиною 30 мм. Разница всего в 8 мм? Да! Но только экономия в весе составила 35 %! Что оборачивалось увеличением мощности двигателя, а следовательно, скорости и манёвренности боевой машины.

Дальнейшие испытания на более толстых и более мощных бронях – гомогенных и конструкционных от ЛФТИ – показали аналогичные результаты. В том числе при применении трофейных немецких остроголовых бронебойных и подкалиберных снарядов. И те и те оставляли на плитах основной брони лишь лёгкие отметины от осколков. А экономию по весу удалось довести вообще до 50 %!

Успех? Безусловный! Но… и неудача в то же время.

Ибо дальше было то же, что и в случае с моряками при размагничивании судов.

Заказ на изготовление образцов экранированной брони был выдан 178‐му заводу Наркомата танковой промышленности. Но вместо немедленного внедрения там начались новые испытания. Формально – для отработки вопросов массового производства. А фактически решётки из готовой бетонной арматуры «гоняли» на полигоне с декабря 1942 года до конца марта 1943 года. Пока танкисты горели в степях после окружения Сталинграда.

Наконец свершилось!

«Распоряжением по НКТП указанные схемы стержневого экранирования были разработаны и реализованы каждая на пяти экземплярах танков Т-34 и Т-70…»

На пяти?!

«…и в июле 1943 г. отправлены в действующую армию».

И?..

«…но на этом следы их теряются» [303, с. 35–36].

Всё же легенды о высокой эффективности режима управления при И.В. Сталине изрядно преувеличены…

Между тем 12 июля 1943 года под Прохоровкой немцы, имеющие в распоряжении превосходившие в моменте любую советскую бронетехнику «Тигры» и «Пантеры», выбили из строя 77 % танков 29‐го танкового корпуса 5‐й гвардейской танковой армии – 153 машины из 199 участвовавших в бою. Причём 105 сожгли безвозвратно [304, табл.26]. И в результате вся 5‐я гв. ТА утратила ударную мощь. И не смогла, как планировалось, войти в прорыв и тем дать возможность Красной армии завершить Курскую битву не 23 августа, а, возможно, 23 июля. И кто знает, не кончилась бы в этом случае война на год раньше. Да хотя бы и на месяц…

Увы, следы курчатовских чудо-броней не были обнаружены, а производство их не было налажено. Зато был год 1944‐й. И год 1945‐й. И Берлин. И почти 2000 потерянных в ходе Берлинской операции танков и САУ.

И дырки в броне с кулак. И четыре трупа в танке.

И самодеятельные попытки танкистов экранировать свои машины листами жести…

Глава 4

Возвращение к атому

Война войной; она, конечно, требует своего. Требует особой дани. Но то, что она очень скоро затребует атомное оружие, Курчатов предвидел давно. Ещё с того достопамятного доклада Харитона и Зельдовича в 1939 году в ЛФТИ о цепной реакции.

Собственно, это было ясно многим. Например, Игорь Тамм в том же августе 1939 года прокомментировал тот доклад в следующих выражениях: «Знаете ли вы, что означает это новое открытие? Оно означает, что может быть создана бомба, которая разрушит город в радиусе, возможно, десяти километров» [167].

Впрочем, нет. Реакция-то возможна, это ясно, но тогда большинство ещё думало примерно как Вернадский с Хлопиным: мол, деление ядра атома урана под действием нейтронов сопровождается выделением огромных количеств энергии, а значит, имеется возможность использования внутриатомной энергии для нужд человечества. О том, что эти нужды могут выразиться в оружии страшной разрушительной силы, как-то не думали.

А на том физтеховском семинаре летом 1939‐го Яков Зельдович с Юлием Харитоном представили в качестве научного доклада параметры перехода цепной реакции именно во взрывную форму. Позднее, в 1940 году, этот доклад, переработанный в научную статью, был опубликован в «Журнале экспериментальной и теоретической физики». И это вызвало серьёзную реакцию. Ибо – имена!

Юлий Борисович Харитон был учеником Н.Н. Семёнова – тот в 1921 году пригласил его к себе на работу, когда 17‐летний Юлий учился всего лишь на втором курсе Политехнического института. Семёнов сам тогда работал ещё у Иоффе, потому Юлий, или Люся, как его без всякой издёвки, а ласково звали, одновременно был своим и в Физтехе, и в образовавшемся позднее ИХФ.

Известен в кругу коллег он стал в 1925 году, когда вместе с Зинаидой Вальта они обнаружили отсутствие окисления паров фосфора при низких давлениях. Их статью об этом раскритиковал знаменитый тогда старик Макс Боденштейн (Max Ernst August Bodenstein), возглавлявший мировую химическую кинетику того времени и, главное, ещё в 90‐х годах XIX века первым в мире выдвинувший идею цепных реакций. Эта критика и несколько высокомерный совет никому более не заниматься этими безнадёжными вопросами подвигли уже Н.Н. Семёнова заняться проверкой работы Харитона. Результаты Юлия и Зинаиды Николай Николаевич подтвердил, а Боденштейн, надо отдать ему должное, снял свои возражения и публично признал открытие советских коллег.

Словом, трудно не стать знаменитым, когда в 21 год от роду о твоей работе спорят две таких величины в мировой химии! И соглашаются с твоей правотою.

Впрочем, ещё до такого признания, в 1926 году, Юлий Харитон был принят на работу в Кавендишскую лабораторию, где проводил исследования под руководством самого Эрнеста Резерфорда и Джеймса Чедвика. И через два года вернулся в Ленинград, став доктором наук Кембриджского университета.

Но самое важное, пожалуй, в этой истории то, что тогдашние работы Харитона развили идею цепных реакций Боденштейна и создали фундамент для теории разветвлённых цепных реакций. То есть для теории собственно ядерного взрыва. И доклад их с Зельдовичем в 1939 году был в известной мере продолжением и завершающим элементом этой теории.

При этом Юлий Харитон, как рассказывал о нём А.П. Александров, был человеком необыкновенно тихим и скромным. Когда он приходил на физтеховские семинары – а приходил он на них всегда, – то садиться старался в стороне от всех, а доклады слушал с закрытыми глазами и, казалось, спал. Но при обсуждениях так разяще чётко и точно формулировал вопрос или реплику, что все лишь поражались, каким образом «Люся» умел так необыкновенно точно ухватить самую суть и вычислить следствия и проблемы, из этого вытекающие. Казалось, что Харитон успевал заранее изучить доклад и теперь формулировал тщательно обдуманные мысли. И всегда мог доказать, что дело надо рассматривать именно таким образом, как он представляет.

Словом, Юлий Харитон был таким же блестящим теоретиком, каким и первоклассным экспериментатором.

А вот чистый теоретик Яков Борисович Зельдович внешне был полной противоположностью интравертному Харитону. Его и называли Яшкой, и это вполне соответствовало живости его характера.

Самое поразительное в «Яшке» то, что у него… не было высшего образования! Поразительное не потому, что он как-то