Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

с поразительной лёгкостью переметнулись к Деникину, говорили мне, что в своих последних комбинациях Коростовец рассчитывал на меня, готовя мне место директора правового департамента в украинском дипломатическом ведомстве. Согласия на это я никогда не давал, наш разговор закончился моим решительным отказом, и если бы я хотел служить, то никуда не уехал бы в то время, когда так нуждались в людях. Правда, мои коллеги по министерству, перешедшие тогда к Скоропадскому, тоже мало верили в прочность его правительства, но считали, что те материальные блага, которые они при этом получили, уже сами по себе оправдывали служение «украинскому государству». Во всяком случае, среди них мой отказ вызвал большое удивление, тем более что начальство, т.е. И.Я. Коростовец, хотело мне предложить совсем исключительные условия.

«Очередной милюковизм»

В это время «передвижных столиц» России Киев представлял собой своеобразную картину, где были видны признаки оккупированного города (все названия улиц неизменно были снабжены параллельными немецкими надписями) и свидетельства мучительных потуг русско-украинского государственного творчества. Одни, украинцы, пытались создать национальное государство, где должно было исчезнуть всякое напоминание о 1654–1917 гг., причём практически это сводилось к мудрёной лингвистической эквилибристике, когда каждое русское слово и технический термин, даже иностранного происхождения, получили бы обязательный украинский эквивалент. Другие, русские антибольшевики, с насмешкой относившиеся к невежественному украинскому национализму, хотели, в противоположность большевистско-советской Москве, начать какой-то новый, «киевский» период русской истории. И та и другая сторона, несмотря на очевидную шаткость положения, стремилась сделать из Киева отправной пункт своего политического творчества, совершенно не желая отдавать себе отчёт в том, что как для Великороссии, так и для Малороссии возможно лишь одно решение. В Крыму, например, не было ни одного человека в здравом рассудке, кто думал бы, что можно говорить о Крыме отдельно от России, а здесь даже русские националисты под влиянием украинцев создавали какую-то астральную «Южную Россию», которая, по их мнению, могла длительно существовать параллельно с советской Великороссией.

Если украинцев оправдывал их шовинизм, то для русских националистически настроенных «государственных деятелей» из Государственной думы и Государственного совета не было оправдания, потому что национализм есть учение о единстве народа, связанного единством его исторической судьбы. Вплоть до Врангеля у правящих кругов на юге России не было сознания того, что вся Россия станет либо большевистской, либо белой, но уж никак прежнее единое государство не распадётся на «белые» и «красные» участки сообразно способностям и удаче новоиспечённых или же профессиональных полководцев.

Совершенно особняком стоял в ту пору П.Н. Милюков, который внезапно под угрозой большевистского захвата Украины стал готов на какие угодно жертвы, уверовав в германофильскую ориентацию. Это увлечение было недолговременным, оно длилось ровно столько, чтобы весь свет узнал о нём и получил наглядное доказательство неумения правильно оценить международно-политическую обстановку и отсутствия всякой прозорливости у человека, бывшего одно время вершителем судеб русского государства. В то время как дипломаты-практики, вроде И.Я. Коростовца, не знали, какими усилиями искупить свою невольную германофильскую ориентацию при Скоропадском, Милюков, стоявший в стороне от всякого «украинства» и никем не принуждаемый, выступил на политической арене с декларацией о своём германофильстве — тогда, когда сами немцы, потерпевшие поражение на Западном фронте, тайно сговаривались с большевиками, чтобы не дать осуществиться союзнической оккупации.

Поистине всякий моральный макиавеллизм производит неблагоприятное впечатление, даже если практические последствия его неоспоримо полезны для государства, но макиавеллизм Милюкова не имел и не мог иметь никаких последствий и, как бумеранг, совершив кругосветный полёт, пал на голову Павла Николаевича. «Это не макиавеллизм, — сказал мне тогда Коростовец, — это очередной милюковизм». Так оценили поступок Милюкова те, кто сам был не чужд макиавеллизма, ибо создание «украинского государства» с несомненной тенденцией к расчленению России, да ещё при помощи оккупационных немецких гарнизонов, в то время как в остальной России всё русское антибольшевистское движение продолжало считать Германию врагом, и притом на основании Брест-Литовского мира, заключенного большевиками, было явным макиавеллизмом, которому не хватало лишь одного, чтобы стать полезным практически, — это замены немецкой оккупации союзнической и затем быстрой и решительной борьбы с советской частью России, точнее, с большевистскими узурпаторами.

В Киеве от лиц, хорошо знавших все подробности свидания Милюкова с высшим германским командованием, я слышал, что Милюков при личном свидании держал себя в высшей степени заносчиво, заявив, что обращается к немцам как к «врагам России», потому что считает большевиков «врагами человечества» и находит, что занятие Украины немцами есть «меньшее зло, чем занятие её большевиками». Вместе с тем он потребовал полнейшего невмешательства немцев во внутреннюю политику Украины. Он соглашался встать во главе правительства Украины, но отказывался дать какие бы то ни было гарантии в отношении будущей внешней политики России и вступать в какие бы то ни было отношения с Германией, считая, что этот вопрос мог быть решён лишь на предстоявшем конгрессе.

В ответ один германский генерал сказал: «Вы хотите использовать немецкие штыки для неизвестных нам целей — таких предложений мы не можем обсуждать». Тогда Милюков заявил, что немецкие штыки принесли слишком много зла России, чтобы он мог изменять в угоду им русские цели. «Есть разница между Скоропадским и мной, — прибавил он, — германское командование должно ценить жертву, которую я приношу, отдавая своё имя такому делу, как Украина под немецкой оккупацией». Само собой разумеется, что переговоры в таком тоне вообще не могли продолжаться и «враги России» не могли встать на абстрактную почву теории «относительного зла» их оккупации в сравнении с большевистским кошмаром, а тем более в столь тревожный, если не трагический, момент для Германии и Австрии отдать свои войска в распоряжение Милюкова, который с откровенностью, заслуживавшей лучшего применения, называл их в лицо врагами своего отечества.

Германские генералы не могли понять, чего хочет Милюков: если он хочет с ними договориться, то к чему этот гневно-невоздержанно-оскорбительный язык, если же он просто хочет излить свою злобу, то уж это, во всяком случае, не «вступление в переговоры», в особенности по такому действительно щекотливому вопросу, как сотрудничество в ту пору с немцами на Украине против большевиков, являвшихся в советской России международными союзниками Германии, по крайней мере фактически.

«Очередной милюковизм», судя по всему, что я о нём слышал в это время в Киеве, объяснялся, по-видимому, личными психологическими переживаниями Милюкова, который решился принести в жертву свою репутацию стойкого сторонника союзников в угоду практической и насущной задаче спасения Украины от большевиков. Но в то же время эта жертва казалась ему настолько большой, что он полагал, будто взамен испорченной репутации бывшего министра