“…я прожил жизнь”. Письма. 1920–1950 гг. - Андрей Платонович Платонов

самого нелепого характера. Не знаю, что у меня выйдет. Тяжело мне. Но просить о приезде тебя не смею. Ты не выживешь тут – такая кругом бедность, тоска и жалобность. Хотя материально жили бы хорошо.

Зачислили меня с 5/xii (дня отчисления из НКЗ)[258].

Жалованье платят 2 раза в месяц. Буду оставлять себе крайний минимум, остальное переводить тебе. Но все же более 150 р<ублей>[259] в м<еся>ц переводить не смогу.

30 р<ублей> стоит мне жизнь плюс 10 р<ублей> папиросы, газеты и пр<очее> и 10 р<ублей> в профсоюз, секцию[260], горнякам[261] и пр<очее>, это составляет 50 р<ублей>, остается 150 р<ублей>. Постараюсь ездить в командировки, но это едва ли много даст в нынешних условиях.

В газете сидят чиновники. Ничего не понимают в литературе. Но постараюсь к ним подработаться, буду писать специальные статьи; стихи и рассказы они не признают[262]. Постараюсь так жить, чтобы вам высылать 200 р<ублей> в м<еся>ц.

С 15/xii начинается большое совещание специалистов[263], продлится 5 дней. Скука будет окаянная.

Я так еще многое хочу тебе сказать, но почему ты молчишь? Неужели и теперь я чужой тебе. Неужели Москва тебе всего дороже? А мне ничто не дорого, кроме твоего благополучия. Не знаю, будут ли у меня деньги, чтобы приехать на праздник[264], вам же я вышлю. Прилагаю записку о ценах на продукты в Тамбове. Прошу тебя сходить в НКЗ к Цепулину или к Грачеву[265] и передать им эту записку. Пусть они напишут, чего и сколько им выслать по этим ценам, и пошлют денег. Сама же напиши мне, чего прислать тебе, сообразуясь с ценами записки. Я тебе вышлю все. Обними моего Тотку, моего милого потомка, ради которого я готов на всё. Прощай. Отвечай. Жму тебя всю. Андрей.

(Приписка на левом поле листа) Передай приложенную записку Цепулину или Грачеву. Ласкаю тебя во сне.

Впервые: Волга, 1975. С. 164 (в сокращении).

Печатается по: Архив. С. 450–451. Публикация Н. Корниенко.

[104] М. А. и П. А. Платоновым

19 декабря 1926 г. Тамбов

19/x[266], 5 ч<асов> веч<ера>.

Маша и Тотик! Я получил ваши письма, и они, как всегда, подзарядили меня: значит, вы живы, – а это всё для меня.

Вчера послал 70 р<ублей>. Отвечаю по пунктам:

1) к Молотову[267] пойду с тобой, не настаивай; тебе охота сойтись с Кондрашовым[268], а я этого не хочу, впрочем, если ты еще повторишь просьбу прислать письмо к Молотову, я пришлю – и ты пойдешь к Кондрашову. Ты скажешь: мерзко! Но не я строил людей;

2) о Цепулине ничего не могу сказать; дни перед отъездом (и вечера) я проводил с тобой; в НКЗ я был меньше необходимого времени; если этот старый развратник (я имею основания говорить так) хочет спровоцировать тебя, то он добьется этого при твоем легковерии. Но смотри и думай сама, ты неглупая девчонка! Я ему говорил, что Новаченко[269] – сволочь. Он ответил, что ее устроили служить мелиораторы после года голодовки. Я ответил, что зря – и ее надо выгнать. Всё. К Новаченке у меня одно отношение – избить ее; но, к сожалению, она женщина (хоть и жалкая);

3) я тебя никогда не обманывал и не обману, пока жив, потому что любовь есть также совесть, и она не позволит даже подумать об измене;

4) по ночам я обнимаю тебя и даже совокуплялся с тобой во сне, – прошлую ночь у меня вышло то, что бывало у тебя на животе, когда мы жили вместе и спали рядом;

5) да, Тамбов обманул; жить нам стало хуже; я голодаю, и вы тоже. Но остаться в Тамбове или уехать обратно зависит не только от меня. В Тамбове за меня держатся крепко и, что бы я ни сделал дурного, меня не прогонят, чего бы я хотел;

6) жить отдельно я не хочу и не могу (зачем пытать себя и мучиться?); в Тамбове жить можно хорошо, если бы мы жили вдвоем; но ты не поедешь, и вот почему: во мне ты разочаровалась и ищешь иного спутника, но, наученная горьким опытом, стала очень осторожна; в Москве поэтому тебе жить выгодней одной, чем в провинции со мной (твоим мужем).

Когда мне стало дурно, я без слова уехал, чтобы давать хлеб семье. А когда мне станет лучше, тогда, быть может, я не оценю ничьих дружеских отношений. Все эти Молотовы, даже Божко[270] и все другие, позволяют мне быть знакомыми с ними потому, что “боятся” во мне способного человека, который, возможно, что-нибудь выкинет однажды и тогда припомнит им! Никто меня не ценит как человека, безотносительно к мозговым качествам. Когда я падаю, все сожалеют, улыбаясь.

Ты скажешь – я зол! Конечно, милая, зол. Кто же мне примером обучал доброму. Что я вижу? Одиночество (абсолютное сейчас), зверскую работу (6-й день идет совещание, от которого у меня лихорадка), нужду и твои, прости меня, странные письма (служба у Волкова[271], Келлер[272] и др.). Пусть любая гадина побудет в моей шкуре – тогда иное запоёт. Пусть я только оправлюсь, и тогда никому не прощу! Каждый живет в свое удовольствие, почему же я живу в свое несчастие! Ведь я здоров, работаю как бык, могу организовать сложнейшие предприятия, писать и пр<очее>.

Еще раз – прости за это письмо, но меня доконала судьба.

Я живу так. Встаю в 8 ч<асов>. Иду на заседание – до 31/2 ч<асов>. Затем обедаю. В 5 ч<асов> снова заседание – до 9 ч<асов>. Совещание разбито на секции. Я председатель одной из них[273]. Пойми, какое я испытываю напряжение. В 91/2 я дома. Сажусь за “Эф<ирный> тракт” – единственное мое утешение, которое я боюсь и не спешу кончать. Что у меня тогда останется? Пишу до 11, до часу или до двух иногда, потом скверно, в полукошмаре, сплю. В комнате очень холодно. Хозяйка (старуха) безжалостно скупа и топит по 4 полена.

Так идут мои дни. Иногда меня охватывают странные чувства утраты всего. Я расскажу тебе о них.

Я работаю много, но не устаю: так много сил у меня остается для тебя.

Я пишу это в перерыве меж заседаниями (утренним и вечерним). Большая аудитория пока пуста. Скоро начнут сходиться. Мне все равно теперь, где жить. Я буду писать лишь большие работы. В Москве растрачиваются люди, а тут копят силы и труды.

Я не могу