"Москва" над Берлином - Борис Николаевич Масленников

том, что пришлось им пережить, перечувствовать за последние 48 часов.　

…Их «семерка» уже в конце боевого пути, перед самым сбросом бомб, оказалась в центре разрывов зенитного залпа.　

И в этот же момент стрелок-радист Паша Шубин закричал по СПУ:　

— Командир, горим!　

Какая-то неведомая сила заставила Колю нарочито спокойно ответить:

— Ясно, без паники… — и продолжать выдерживать боевой курс: боевое задание должно быть выполнено, несмотря ни на что.　

Только после громкого восклицания штурмана, занятого лишь прицеливанием: «Бомбы сброшены!» — он, пытаясь сбить пламя, охватывающее правую плоскость, резко, со скольжением и потерей высоты, развернул самолет влево, в сторону своей территории, успев сообщить по радио: «Горю, иду на вынужденную!..»　

«Семерка», оставляя за собой шлейф огня и дыма, стремительно снижается…　

Диалог Коли со штурманом:　

— Горим? Огонь не уменьшается? Посмотри, мне плохо видно…　

— Горим, Коля. Надо садиться или прыгать…　

— Прыгать поздно — мала высота… И к фрицам можем попасть. И со стрелками что-то стряслось — они вот молчат…　

— Территория уже наша. Смотри — впереди поляна. Может, на наше счастье, без мин. Сажай на живот…　

— Все, сажусь… держись крепче…　

Горящий и почти неуправляемый самолет, рубя лопастями винтов и сбивая плоскостями макушки зеленеющих распускающимися почками деревьев, рухнул, просто-таки чудом не развалившись, на размягченную от весенних дождей и еще не покрывшуюся травой поляну, прополз два десятка метров по ней, поднимая вокруг себя фонтаны грязи и, завалившись на левое крыло, замер.　

Иван, а за ним и Коля, выбравшись из непривычно низкого, распластавшегося по непролазной грязи, горящего самолета, бросились к перекошенной и искореженной при такой посадке второй кабине, откуда доносились негромкие стоны с невнятными и непечатными ругательствами обессиленных и неспособных выбраться наружу стрелка- радиста и стрелка: оба были тяжело ранены. С трудом, сквозь огонь, чад и дым горящего самолета — при ударе о землю пожар вспыхнул и на разрушенной левой его плоскости — через турель стрелка-радиста (хорошо еще, что колпак кабины перед вылетом, как обычно, был снят) вытащили они своих отяжелевших боевых друзей, буквально поволокли почти бегом — откуда и силы взялись — один — радиста, другой — стрелка в сторону от превращающегося в огненный факел самолета.　

За первым бугорком, метрах в двадцати от самолета-факела, Коля уставшим голосом, хрипло скомандовал:　

— Ложись!..　

Они, опустив на мокрую землю раненых и, дыша, как загнанные кони, плюхнулись рядом, прямо в грязь.　

И вовремя. Тотчас же, как будто продолжая повиноваться Колиным командам, «семерка» взорвалась. Прощальным салютом грохотали рвавшиеся в огне пылающего самолета запасы патронов к пулеметам и снарядов к пушкам, взметывая ввысь струи разноцветных трасс…　

Посади Коля свою «семерку» чуть позже, опоздай он вместе со штурманом с вызволением своих друзей на какие-то секунды — а не сделать этого они не могли — едва ли кто-нибудь из его экипажа остался бы в живых…　

Коля и Иван сумели доставить своих раненых товарищей в полевой госпиталь, где им была предоставлена первая медицинская помощь и откуда их перевели во фронтовой эвакуационный госпиталь для дальнейшего лечения.　

А они, Коля Зинаков и Иван Пермяков, стали добираться до своего аэродрома. И пешком. И на подводах встречных обозных хозяйственников. Большей частью на попутных автомашинах.　

И повсюду они встречали своих «братьев-славян», разных званий и должностей, всегда готовых войти в их положение, помочь всем, чем могли: и сочувствием, и советом, и кормежкой — как по Симонову: «…ели то, что бог послал, и пили, что шофер достал» — и организацией незамысловатого ночлега, и тем транспортом, который та или иная группа «братьев-славян» имела в своем распоряжении. И все это делалось от чистого сердца, душевно, в стремлении вырулить их, попавших в затруднительное положение.　

Так они добирались до своего аэродрома. И добрались.　

Братьями-славянами на фронте считались не только, например, русские, украинцы, белорусы. Там нам была чужда национальная избирательность. Мы занимались опасным, грязным, тяжелым, но и очень нужным делом — воевали. И любой из нас не думал о том, кто в одном экипаже с ним летит, возможно, на последнее боевое задание; кто идет рядом с ним, возможно, в последнюю атаку на врага; кто ему или кому он помогает, рискуя жизнью, избежать, может быть, смертельной опасности; кто ему или кому он говорит ободряющее слово, сочувствует личной его или кого-то другого касающейся беде, поддерживает пусть даже при незначительном в чем-то затруднении. Любой из нас не думал во всех этих и других непредвиденных и, как правило, экстремальных ситуациях фронтовых дней кто рядом с ним — русский или еврей, украинец или грузин, белорус или татарин. Рядом с нами были наши боевые друзья-побратимы, негласно именуемые «братьями-славянами».　

Кстати, после того, как у нас Пашу Еропова заменил другой воздушный стрелок, фамилию его, к сожалению, память не сохранила, наш летный экипаж стал достаточно интернациональным: летчик — украинец, штурман и стрелок-радист — русские, воздушный стрелок — татарин. Но это не мешало нам единым организмом — экипажем — достойно делать то, что нужно было делать на войне.　

Мы ведь тоже были братьями-славянами.　

Сегодня — выдающийся по неожиданным, приятным и удивительно поразительным новостям день.

Первая такая новость — возвращение Зинакова и Пермякова.　

Вторая — ими же принесенная.　

…Недалеко от передовой и полевого госпиталя, где они оставили своих раненых-товарищей, у одинокого домика на опушке леса им повстречались… наши комэска Бабуров и флагманский радист Миша Третьяков. Радости от этой неожиданной встречи у обеих сторон не было границ. Еще бы! Самим только-только избежавшим смертельной опасности, случайно, у самой передовой, встретить своих, считавшихся погибшими, эскадрильских боевых товарищей — такое даже на фронте бывает редко!　

Оказалось, по их рассказу, что при спуске на парашютах после покидания развалившегося над Розенбергом 19 марта самолета, весь бабуровский экипаж разбросало в разные стороны. Они — Бабуров и Третьяков — приземлились вдали от места приземления штурмана, были пленены и помещены в подвал каменного здания порта.　

Непрерывные отзвуки артиллерийской канонады, грохот рвущихся снарядов и бомб, от чего сотрясались стены и потолок подвала, боли от незначительных, но болезненных травм, полученных при покидании разрушающегося самолета и при приземлении, мучительное осознание случившегося с ними непоправимого, казалось, несчастья — в конце войны и попасть в плен! — все это не давало им покоя ни вечером, ни ночью. А под утро…　

А под утро внезапно распахнулась дверь подвала и в него, вместе с раскатистыми звуками ближнего боя — взрывами снарядов и мин, лязгом танковых гусениц, тататаканьем пулеметных и автоматных очередей, гулом и гамом человеческих голосов, сквозь которые