Каждому свое - Елена Евгеньевна Съянова

разорение, хаос и разруха, безработица, голод и болезни, и провозглашенная свобода оборачивается жалким прозябанием, подобным жизни отсталых племен в глубинах Африки, где не знают, что такое жизнь, достойная человека. Мы должны рассеять этот туман лжи, которым евреи, большевики и плутократы прикрывают разрушение мира, и противопоставить ему ясную программу строительства счастливой жизни для народов Европы. Только один человек со своей крепкой и несгибаемой волей способен противостоять этой противоестественной коалиции врагов, являющихся лакеями мировых заговорщиков. Теперь Европа стоит перед выбором; она может оказаться на стороне сил анархии и разрушения и навлечь на себя бесчисленные бедствия. Времени больше нет; европейцы должны решить свою судьбу. Дело идет о жизни и смерти!..»

Еще разгоряченный поездками по полуразрушенному, задыхающемуся от гари и дыма городу, Лей невольно поставил себя на место гонимого в центр страны немецкого беженца, ступающего по «тактически» выжженной немецкой земле, и поморщился при вдохновенном перечислении благ, что «несли с собой солдаты фюрера»… Пусть немецкий беженец не видел беженца ни французского, ни русского, но этого ему и не нужно – довольно того «спокойствия, порядка и изобилия», что он видит сейчас рядом с собой. Нет, Геббельс явно заболтался..

Лей очнулся от прямого взгляда секретарши Гитлера Гертруды Юнге. «Фюрер вас ждет… Фюрер ждет вас», – настойчиво повторяла она.

Ни в приемной, ни в конференц-зале Гитлера не оказалось, и Лей прошел в спальню. Но там только Блонди (внучка Берты) кормила своих пятерых щенков, которые родились у нее в марте. Гитлер распорядился переселить их всех к себе, поскольку собачки хорошо на него действовали.

Сам фюрер был в спальне Евы; сидел в кресле и смотрел перед собой. Ева ходила вдоль бетонной стены, завешенной оконными шторами, и что-то говорила. На Лея она бросила такой умоляющий взгляд, как будто ждала, что он прямо сейчас, с порога, что-то подтвердит или опровергнет. Гитлер молча поднял на него глаза. Лицо было серым. Сильной судорогой сводило щеку, и он резко прижал к ней ладонь, точно дал себе пощечину.

– Ева, выйди. Нам нужно поговорить, – произнес он.

Ева вышла, почти выбежала.

– Ракета есть, я ее видел, – сказал вместо приветствия Лей.

Гитлер весь напрягся:

– И мы можем… о ней объявить?

– Можем, но…

– Какое «но»?! Какое «но»! – Гитлер вскочил и прошелся. – Довольно одного запуска! Для подтверждения! У американцев будет повод. Меня месяц убеждали! Почти убедили! Какое «но»?!

– Ракета лежит под брезентом, рядом с лыжным складом…

– Постойте… постойте, – фюрер отмахнулся. – Я понимаю – там она бесполезна. Но она есть! Я отдал приказ: собрать все резервы и контратаковать на юге. Мы остановим танки и отбросим от Берлина русских. Я приказал Штайнеру собрать все резервы здесь. У нас есть еще армия на Эльбе! Если не хватит сил, к нам пробьется Венк. Что вы… молчите?

Лей мог бы ответить, что гиммлеровский выдвиженец Штайнер трус и бездарность, что у смелого и талантливого танкового генерала Венка нет ни одного танка и что вообще вся логика здесь порочна: если ценою неимоверных потерь и удастся произвести один запуск на Вашингтон, то это, скорее всего, только обозлит американцев…

– Я молчу, потому что мне нечего возразить, – ответил он.

Гитлер отвел глаза.

– Ничего… ничего, мы еще поборемся. Еще не все потеряно, – пробормотал он. – Вы ведь не станете паниковать, как Геринг или Риббентроп. Самое противное сейчас – это трусливые мужские лица. Наши женщины намного мужественней. Ничего.

Он снова прямо посмотрел в усталое, перепачканное копотью лицо Лея, все же ожидая от него каких-то слов. Но тот только кивнул.

Ева ждала за дверью. Она уже взяла себя в руки и спокойно, по-хозяйски, спросила Лея, не хочет ли он принять ванну. Роберт наклонился и поцеловал ей руку.

– Спасибо, Эви. (Он назвал ее «Эви», как называл только Рудольф Гесс.) Я бы умылся и прилег где-нибудь на пару часов, а то уже ноги не держат.

– Тогда я вас провожу вниз, – улыбнулась она. – Там по-настоящему тихо.

Сам бункер, где они сейчас находились, располагался под рейхсканцелярией. Из вестибюля в него вели тридцать семь ступеней. В нем было два «этажа». Первый – на уровне двадцать пятой ступени; толщина железобетонного покрытия была здесь в три метра, но уже кое-где от бомбежек поползли глубокие трещины. Зато на втором, нижнем «этаже» было тихо и надежно, как в могиле. Здесь Лей и проспал мертвым сном остаток дня и всю ночь на 20 апреля, а утром его разбудил Геринг, прибывший в Берлин на день рождения фюрера.

Позиция Геринга заключалась сейчас в следующем; он уже изложил ее на последнем, секретном совещании сотрудникам своего аппарата: «У Германии остался лишь один шанс. Следует заключить перемирие с Западом, повернуть весь Западный фронт и выкинуть русских с территории рейха. Для этого мы еще достаточно сильны. Когда между Востоком и Западом вызреет конфликт, мы поможем Западу. Я не преувеличиваю, если говорю, что являюсь единственным, с кем союзники будут вести переговоры. С фюрером за стол переговоров не сядет ни один человек. Риббентроп с его военной политикой и Гиммлер с его концлагерями вообще неприемлемы. Я остался один».

Лей все эти соображения «верного Германа» узнал, когда они еще только зрели, то есть в феврале. Тогда же Геринг поделился с ним и такой мыслью:

– На меня, конечно, большой зуб у англичан, за бомбежки, – сказал он, – и это самое слабое звено в расчетах. А что они могут вменить тебе? Да ничего, в сущности! Французы и американцы – тоже. Русские? Если бы состоялся какой-то там суд, так нашлись бы сотни русских свидетелей, которые заявили бы, что им у нас жилось сытнее, чем дома. А… прочие дела – это Заукель и Шпеер. Понимаешь? Хоть это и забавно, но ты у нас выходишь самым чистеньким.

– Но преемником и верховным вождем, конечно, будет Геринг? – уточнил Лей. – То есть я от имени немецкого народа обращаюсь с просьбой к англо-американцам спасти Германию от нашествия большевистских орд, договариваюсь о сепаратном мире, после чего в силу вступает декрет фюрера от 29 июня 1941 года о преемнике, в твоем лице?

– Я думаю только о благе Германии, – ответил Геринг. – И потом… структура власти, скорее всего, поменяется: речь, возможно, пойдет о триумвирате.

– А третий – кто? – искренне заинтересовался Роберт. – Уж не Гесс ли?

– Гесс для англичан самая удобная фигура…

– Такой бред можно нести только или по пьянке, или от крайней степени трусости, – перебил его Лей. – Подобное могло обсуждаться в сорок четвертом году. А сейчас – мы проиграли. Ты же летчик! Ты солдат. Гражданские, уходя, станут хлопать дверями, как советует Геббельс, но мы же солдаты, Герман!