Повесть о военном детстве - Георгий Рудольфович Граубин

жилых дома. В одном жил дед Кузнецов, в другом поселились мы, а третий – белая мазанка, что притулилась к самому магазину, – принадлежал магазинскому сторожу и вознице Григорию Савельевичу Савченко, которого все коротко называли Савеличем. Отец почему-то сразу его невзлюбил.

– Хитрый, себе на уме, – хмуро сказал он. – В глаза льстит, а за глаза рычит. От этого всего можно ожидать.

Савеличу было за пятьдесят, но он был кряжистым, крепким. Его седые, отвислые усы походили на истертые кисточки для бритья, а нос – на огрызок огурца. Ходил он прямо, чуть задрав голову. При разговоре он смотрел мимо собеседника и почти в каждую фразу вставлял слово «законно».

Говорили, что он приехал сюда с Западной Украины года полтора назад. Сначала работал на электростанции кочегаром, потом сторожем в санатории и, наконец, в магазине.

В этой мазанке, что притулилась к магазину, жила одинокая женщина Фекла Михайловна Прянова – полная, белая и близорукая. И как-то так случилось, что Савелич вскоре перебрался к ней. В загс они не поехали, потому что Савелич сказал:

– Ни к чему такое-то в наши годы. Если притремся друг к другу – исключительно дружная семья будет. А нет – и свидетельство не поможет.

В этот же год он припахал к огороду еще шесть соток.

– Каждой семье полагается столько, а у нас две семьи: Прянова сама по себе, а я сам по себе. Ведь мы же не регистрированные. Законно!

Со вторым соседом, дедом Кузнецовым, у отца отношения были совсем неважные. После похорон Галки дед Кузнецов окончательно ушел в себя и словно бы не замечал окружающих. С отцом он не здоровался, считая его чуть ли не виновником всего происшедшего. Единственная его дочь Поля жила в поселке и после Галкиной смерти боялась приходить на наше проклятое место. Дед Кузнецов почти целыми днями пропадал на горе у свояка Лапина, спускаясь домой только для того, чтобы стреножить и отпустить на луг свою мохноногую лошаденку.

Робинзону Крузо, наверное, веселее жилось на необитаемом острове, чем мне первые дни в незнакомом, чужом поселке. Никто не приходил к нам в гости, встречные смотрели подозрительно. Даже собаки норовили вцепиться в ногу, когда я проходил мимо чьего-нибудь дома.

Податься было некуда, и два дня мы с братишкой просидели на чердаке, копаясь во всяком хламе. За огородом, где призывно шумела речка, был островок настоящей тайги с мохнатыми лиственницами, мхом, корягами. Дальше шла падь Зон-Клюка, которая принадлежала жипкинскому колхозу. За падью начинались березняки. А за березняками открывалась новая падь – Барон-Клюка. Местами она была болотистой, местами каменистой, жители поселка косили там для своих коров сено. Но после Галкиной смерти речка стала для нас запретным и страшным местом.

Еще два дня мы просидели в магазине. Это была обыкновенная деревенская изба, только с пробоями на двери и окнах. Слева от двери стояла плита, на которой можно было удобно устроиться. Рядом с ней темнела бочка с растительным маслом. Напротив был прилавок, за ним – полки с товарами. Ящики с продуктами и мешки хранились в дощатых сенях, которые примыкали к задним дверям.

В магазин шли не только за покупками, но и за новостями. Молодежь по вечерам собиралась на полустанке, а взрослые обсуждали последние события здесь. О Галкиной смерти толковали чуть ли не две недели. Магазин был как бы местом для посиделок, только сидеть здесь было не на чем, приходилось стоять. Поэтому беленые стены были отполированы плечами и спинами до блеска.

Удобно устроившись на плите, я с любопытством наблюдал за пестрой толпой. Шурке это было неинтересно, и он перебирал ярлыки от товаров.

– Да не торопись, не торопись, Яковлевна, – урезонивали мать бабы, – чего суетишься, как в городе. Нам ведь спешить некуда, – и украдкой поглядывали на весы.

Бывшая продавщица была жуликоватой, ее давно хотели заменить, да все не находилось грамотного человека. Она и мать ухитрилась обжулить. Вскоре после того, как мать приняла магазин, оказалось, что не хватает мешка сахару. «А ведь он был, был, я хорошо помню, – сокрушалась мать. – Сама взвешивала, а потом как сквозь землю провалился!»

Женщины с любопытством приглядывались к новому продавцу.

– Это твои, Яковлевна? – показывали они на нас. – Ничего, ладные, только тихие, как мышата. Этот, старшой, бегунцом-то был, что ли?

Их удивляло, что мать приходила всегда в чистом, аккуратно отглаженном халате, а волосы ее были гладко зачесаны. Была она статной, красивой, но на слова скуповатой. Бабы любили шумно поговорить в очереди, но теперь немного стеснялись матери.

Иногда на полустанке останавливались воинские эшелоны: если поезд был тяжелый, паровоз набирал воду. Тогда веселые красноармейцы толпой врывались в магазин, и очередь молча расступалась. Загорелые и ладные, они с прибаутками покупали папиросы и дешевые конфеты, шутили с бабами.

– Куда ж это вас, соколики, возят? – любопытствовала какая-нибудь молодуха, кокетливо поправляя косынку. – То на восток возили, а нонче все на запад да на запад.

– А там вишни теперь поспели, вот и едем трясти сады, – отшучивались красноармейцы. – Поедешь с нами – угостим на славу!

Молодуха пунцовела и принималась лузгать семечки.

Два дня подряд в магазин приходил молчаливый белобрысый мальчишка в больших роговых очках. Я его тоже, кажется, видел на кладбище. Он был босиком, но в тюбетейке. Подождав, пока очередь разойдется, очкарик протягивал большую кастрюлю и просил:

– Омуля.

– Как ты его только ешь? – удивлялась мать и уходила в сени. Там она открывала бочку, одной рукой зажимала нос, а другой вытаскивала скользкие вонючие рыбины.

– Я люблю с душком, – краснея, отвечал очкарик. И, расплатившись, торопливо выскакивал за дверь. Омуль был малосоленый, изрядно попорченный, его уценили в три раза, но совсем списать не решались.

Однажды в магазин пришел чернявый мальчишка в красивом железнодорожном кителе и таких же синих суконных брюках. Было жарко, мальчишка обливался потом, но кителя не расстегивал.

– Миша, сколько времени? – подступили к нему сразу несколько женщин. Мальчишка с готовностью приподнял рукав кителя и отчеканил:

– Тринадцать часов двадцать три минуты. – На его руке красовались блестящие наручные часы, каких я не видывал даже у взрослых.

– Повезло шалопуту, – вздохнула одна из женщин, когда мальчишка ушел. – Живет в трех километрах отсюда в путевой будке. Зимой шел в школу и увидел лопнувшую рельсу. Ну, остановил поезд, и нарком ему в награду костюм и часы прислал. Мой десять лет обходчиком работает, хоть бы раз подфартило!

К вечеру в магазин забежал взъерошенный кривоногий пацан. Оглянувшись по сторонам, он торопливо разжал потную ладонь и затараторил:

– Две пачки папирос «Яхта», дядя поздно с работы приходит, меня послал!

– Нет, мальчик, папирос я тебе не продам, – мягко, но твердо отвела его руку мать. – Курит твой дядя, а табаком почему-то несет от тебя.

Пацан сердито зыркнул глазами и ощетинился:

– Ну и не надо, подумаешь! Машка всегда продавала, а эта…

Мать осуждающе покачала головой.

Разбой среди бела дня

В конце недели отец недовольно сказал:

– И чего ты все киснешь дома? Завел бы товарищей, что ли. Если хочешь, пойдем со мной, хоть санаторий посмотришь. Есть у нас там кое-что интересное.

– И я с Васькой пойду, – заныл братишка. – Я тоже хочу в санаторий!

– Тебе нельзя, там мухи летают, – припугнул его я.

Шурка испуганно заморгал и, засопев, занялся своими ярлыками.

Еще в первый день нашего приезда мы заметили, что около угла нашего дома вьются большие желтые мухи. В торце одного бревна оказалось осиное гнездо.

– Давай, Шурка, прогоним их отсюда, а то еще покусают, – предложил я братишке. – Землей закидаем.

Едва мы начали атаку, как в дупле что-то противно зажужжало, оттуда выкатился желтый клубок, медленно развернулся и полетел прямо на нас. Мы задали стрекача, но Шурка запнулся и растянулся на огороде. И тут же его облепили осы. Шурка заорал, как резаный, тело его покрылось красными пятнами и вздулось. На рев прибежала из магазина мать и унесла Шурку домой. А мне здорово досталось от родителей. Теперь Шурка панически боялся больших желтых мух…

…Сначала мы с отцом зашли на электростанцию. Осмотрев работающий локомобиль, отец приказал высокому, наголо обритому машинисту:

– Вот что,