Эмигрантские тетради: Исход - Федор Васильевич Челноков

и в Париже, и в Лондоне, денег расходуется много в этих центрах – вершителях народных судеб. Там находится много сторонников этой идеи, жаждущих расчленения России, поэтому наша резолюция имеет большое значение, как вынесенная в центре славянского государства, народ которого по родству ближе всего стоит к нашим малороссам. Даже язык, костюмы и обычаи у обоих народов почти одни и те же. Значение этих заседаний приобретает особый интерес, потому что сербы в лице самых выдающихся своих представителей различных профессий высказались в том смысле, что русские и малороссы – один народ, что косвенно говорит о том, что сербы считают и себя чем-то единым с русскими. Есть один анекдот. Кто-то с некоторым пренебрежением спрашивает черногорца: «Да сколько вас, черногорцев?» На что тот, подумав, отвечает с высокомерием: «Нас-то? Да около 200 миллионов, если считать вместе с русскими». Сербы не называют русских иначе как братья, почему отношение украинцев к русским им удивительно и неприятно, и это послужило к тому, что они так ополчились на Вербенца. Обсуждение украинского вопроса явилось важнейшим событием в жизни Общества, и как Вербенец ни старался придать ему ничтожное значение, это ему не удалось. Его крушение в украинских кругах сделало то, что через месяц стали поговаривать, что в Белграде опять появилась и уж целая шайка этих господ, околачивавших приемные министров, и что они намереваются издавать свою газету в Белграде. Очевидно, борьба должна была продолжаться, что нашему Обществу, за отсутствем средств, было трудно. К сожалению, по случаю моего отъезда я не мог наблюдать за развитием этой борьбы.

Что касается нашей жизни в Белграде, то проходила она довольно монотонно. Мой день начинался часов в 9 тем, что, поболтав с И. М. Клисичем, заходившим ко мне еще до моего вставания, о текущих новостях, я принимался кипятить воду для чая и отправлялся к Михаилу Васильевичу за чайными принадлежностями. Обыкновенно я заставал у него Пенинского, приходившего к нему в половине девятого для занятий французским языком. Сидит, бывало, Михаил Васильевич на своем liebessessel[52] в красной феске, уже одетый, и читает вслух французскую книжку, а Пенинский его поправляет и переводит незнакомые места. С чаем они уж покончили, причем обычно за ним присутствовал Клисич, получая инструкции на текущий день, и Смольянинов. Собственно, в комнате Михаила Васильевича была наша официальная столовая, и во время еды, и после нее на стоявшем посредине комнаты столе был невероятный кавардак. Тут стоял большой умывальный кувшин, приносившийся из санатории, с горячей водой, красовались эмалированные кружки, ложки, длинный хлеб, от которого на вечно залитой скатерти валялась целая масса крошек, скатерть же менялась только в две недели раз, а потому вид у нее был невообразимый. Здесь же валялась шелуха от яиц, грязные тарелки, жестянки из-под сгущеного молока, тут же валялись газеты, книги, письменные принадлежности, окурки. Словом, порядок был такой, что всякая хозяйка, увидав его, упала бы в обморок.

Забрав что было мне нужно, я уходил к себе. Смольянинова обычно в эту пору уж дома не было, он уходил в свое пресс-бюро. Мои же занятия по казначейству были очень несложны, так как оно было очень бедно. После чая я шел к Михаилу Васильевичу, закончившему занятие с Пенинским, он сообщал мне газетные новости, так как гораздо легче разбирается в сербском языке, чем я. Либо он сводил в это время свою кассу, которая была всегда в удивительном порядке.

Иногда приходилось нам заниматься чисто спортивным делом – избиением мух, набиравшихся в неисчислимом количестве, чему способствовал наш единственный порядок. Производилось это посредством полотенец. Однажды случилось так, что полотенце Михаила Васильевича попало концом в таз с водой и намокло, что дало меткость и силу удара. Мухи так и сыпались от него. Увлекшись удачей, Михаил Васильевич не учел силы удара при мокром полотенце, хватил им по оконному очень большому стеклу, которое в один момент обратилось в мельчайшие дребезги. Мы только разинули рты и покатились со смеху, уж очень нам стало весело. Но потом выяснилось, что тут дело не до смеху. В Белграде в это время и маленьких стекол нельзя было купить, а о таком большом нечего было и думать. Пришлось с повинной идти к нашему портье, вечно пьяному Ду́шану, исполнявшему в санатории миллион должностей, в том числе и маляра. После долгих поисков он тремя стеклами заменил одно большое, и удовольствие это обошлось в 50 динаров, а на наши деньги – рублей в 300. Но, тем не меньше удовольствие получили мы большое и хохотали до упаду, и ума не набрались.

Через два дня мухи наделали уж совершенно непоправимую беду: я расшиб в своей комнате большой стеклянный колпак висячей лампы. Как это случилось – и понять невозможно, помню только, что от удара полотенцем колпак очень нескладно подскочил в своем кольце, и целый град осколков посыпался через мою голову и с шумом разлетелся по полу. Такого колпака купить было уже невозможно, благодаря чему происшествие это, кроме неприятности, нам ничего не стоило.

После утренних домашних занятий мы с Михаилом Васильевичем расставались, и к двум часам сходились сперва в «Лондоне», потом в «Павоне». Но это были довольно грязные кафаны, почему мы твердо обоснавались в ресторане «Славия», который все-таки напоминал настоящий ресторан, хотя и с сильным сербским надцветом, что выражалось в том, что прислуга служила гостям, [лишь] когда ей приходила фантазия. Самые, наконец, жалостные возгласы «мо́лим», «еловник»[53] ни к чему не приводили. Сенатор пускал в дело свой низкий сенаторский бас и кричал: «Мооолим», но и его слушать не хотели. Еда во всех этих учреждениях была очень однообразная. Ежедневный «супа» был не что иное, как наша лапша, прозывавшаяся «ре́занцами». Затем «пиле́чье, тиле́чье и прасе́чье пе́ченье» т. е. жареные цыплята, телятина или свинина. На третье бывали «палачи́нки», а по-нашему блинчики или просто тесто, под которым понималось какое-нибудь мучное блюдо на манер слойки или в этом роде. Вот меню, которым мы пользовались ежедневно, за хлеб платилось отдельно. Такой обед с пол-литром «це́рно ви́но» обходился в 30 крон или семь с половиной динара.

Замечательно, что за все время в Сербии, питаясь в самых разнообразных кафанах, никто не пострадал желудком, хотя еда всегда была насыщена непривычной нам паприкой, луком и была очень остра. Михаил Васильевич мой, не переносивший раньше даже запаха лука, уписывал его за обе щеки и ворчал, когда на столе не было паприки, которой он посыпал густо хлеб и находил, что это очень вкусно. После обеда, в самую жаркую пору, все расходились по домам. В эту пору весь город закрывался, а кафаны переполнялись обедающими; после чего