Пушкин. Болдино. Карантин. Хроника самоизоляции 1830 года - Михаил Яковлевич Визель

По крайней мере уморить,

И лица прочие пристроя,

Отдав им дружеский поклон,

Из лабиринта вывесть вон.

Но сам Пушкин как раз в Болдине в 1830 году уже вышел вон из лабиринта исторических аллюзий и литературных реминисценций, от которых лопается «Онегин». Он понимал, что в его жизни и творчестве начинается новый этап. И дело не только в женитьбе, но в первом законченном прозаическом произведении – «Повестях Белкина». Не случайно Пушкин собирается публиковать их анонимно: он хочет начать с чистого листа, обнулить свою славу первого поэта России.

Слово «обнулить» звучит странно (и пугающе актуально), но точно. Обнулить – это же не только убрать все со знаком плюс, но и все со знаком минус. Именно так надо понимать краткое объяснение «Под моим именем нельзя будет, ибо Булгарин заругает». Пушкин вполне отдавал отчет в новизне, даже авангардности своих строгих реалистических повестей. Не имеющих ничего общего ни с изящным плетением словес Карамзина, ни с романтической сумрачностью Одоевского и Вельтмана. И не питал иллюзий касательно того, как его «приложит» Булгарин, с которым он ведет ожесточенную полемику по любому поводу, если узнает, кто таков на самом деле скромный отставной поручик Белкин… а это не просто неприятно, но и накладно. Еще в мае Пушкин спрашивал у Плетнёва:

Скажи: имел ли влияние на расход «Онегина» отзыв «Северной пчелы»? Это для меня любопытно.

Прочитано Петром Плетнёвым

Любопытство, как сказал бы сам Пушкин, очень извинительное!

Еще большее любопытство Пушкин проявляет в письме, отправленном в тот же день другой своей постоянной корреспондентке, хотя в другом роде – верной и безропотной почитательнице Елизавете Хитрово. От которой он, как мы помним, получает зарубежную прессу. И тут же горячо делится с ней своими соображениями:

Е. М. ХИТРОВО

9 декабря 1830 г. Из Москвы в Петербург

Возвратившись в Москву, сударыня, я нашел у кн. Долгорукой пакет от вас, – французские газеты и трагедию Дюма, – все это было новостью для меня, несчастного зачумленного нижегородца. Какой год! Какие события! Известие о польском восстании меня совершенно потрясло. Итак, наши исконные враги будут окончательно истреблены, и таким образом ничего из того, что сделал Александр, не останется, так как ничто не основано на действительных интересах России, а опирается лишь на соображения личного тщеславия, театрального эффекта и т. д… Известны ли вам бичующие слова фельдмаршала, вашего батюшки? При его вступлении в Вильну поляки бросились к его ногам. <Встаньте>, сказал он им, <помните, что вы русские>. Мы можем только жалеть поляков. Мы слишком сильны для того, чтобы ненавидеть их, начинающаяся война будет войной до истребления – или по крайней мере должна быть таковой. Любовь к отечеству в душе поляка всегда была чувством безнадежно-мрачным. Вспомните их поэта Мицкевича. – Все это очень печалит меня. Россия нуждается в покое. Я только что проехал по ней. Великодушное посещение государя воодушевило Москву, но он не мог быть одновременно во всех 16-ти зараженных губерниях. Народ подавлен и раздражен. 1830-й год – печальный год для нас! Будем надеяться – всегда хорошо питать надежду.

9 декабря

С каких позиций написано это горячее письмо на жгучую тему? Даже если допустить, что Пушкин, как обычно, немного «подделывается» под адресата, дочь Михаила Кутузова, и вообще понимает, что его письмо может быть вскрыто тайной полицией, – все равно невозможно отрицать, что написано оно скорее с позиций монархических и даже «патриотических» – в современном политизированном, к сожалению, значении этого прекрасного слова.

Через девять месяцев, в августе 1831 года, Пушкин напишет на эту же тему, о польском восстании, резкое стихотворение «Клеветникам России», вызвавшее недоумение его друзей. И только острый парадоксалист Чаадаев, которого вот уж никак нельзя было заподозрить в верноподданничестве, написал Пушкину:

Чаадаев

Вот, наконец, вы – национальный поэт; вы угадали, наконец, свое призвание.

Прочитано Александром Пушкиным

Можно сказать, что это – следствие перемен, которые происходили с Пушкиным в течение всего 1830 года. (Quelle année! Quelsé vénements! – какой год, какие события…) И не в последнюю очередь – в Болдине.

Болдино стало не просто «островком спокойствия», импровизированным домом творчества, но местом переосмысления и пересборки самого себя.

Строго говоря, Пушкин в Болдине провел за всю жизнь не так уж много времени: три месяца в 1830 году, потом еще полтора месяца в 1833-м (с большой, но уже меньшей продуктивностью – но там была написана «История Пугачева») и потом еще три недели в 1834-м – но на сей раз не написал там ничего, кроме «Сказки о золотом петушке» – с его двусмысленным рефреном «кири-куку, царствуй лежа на боку!».

И больше в Болдино не ездил.

Итого в общей сложности – меньше полугода за всю жизнь. Не сравнить с имением маменьки, Михайловским, где Пушкин живал подолгу в течение всей жизни, заводил дружеские и любовные связи, рядом с которым и оказался похоронен.

И все-таки Болдинская осень.

Обратим внимание напоследок на еще одно обстоятельство. Дотошные текстологи, публикуя вышеприведенное письмо Пушкина Плетнёву, указали: во фразе «я в Болдине писал, как давно уже не писал», – «въ» переделано из «во». «Я во…» – начал Пушкин с разбегу фразу. «Во время карантина»? «Во время этой проклятой холеры»? Но, подумав, на ходу заменяет безликое обозначение внешнего неудобства на название своей вотчины. Навеки закрепляя:

«Я в Болдине!»

Примечания

1

Я не совсем еще рассудок потерял

От рифм бахических, шатаясь на Пегасе.

Я не забыл себя, хоть рад, хотя не рад,

Нет, нет – вы мне совсем не брат,

Вы дядя мой и на Парнасе.

2

С боевым кличем на устах.

3

Анонимом, приветствовавшим переход Пушкина к женатой жизни, был Иван Александрович Гульянов (1789–1841), египтолог, член Российской академии, впоследствии знакомый Пушкина.

4

Семья разрасталась в прямом смысле слова, скупая и возводя дома все дальше от родового гнезда. И «аванпост» гончаровского клана сохранится: это дом № 2 А по Трехпрудному переулку. На нем есть мемориальная доска в честь Натальи Гончаровой, только другой, художницы, но названной в честь нашей героини – своей двоюродной прабабки.