Лидия Чуковская - Дневник – большое подспорье…

Все прошло. И Фрида не позвонит, не окликнет меня, не ответит мне.

И сердце то уже не отзоветсяНа голос мой, ликуя и скорбя…[232]

Скоро начну перечитывать ее письма. Она в письмах не очень выражена – меньше, чем Туся, например. Более всего в отношениях к людям и с людьми, а затем в Дневнике и в Блокнотах, которыми я горжусь, потому что по слову моему и с моей помощью она их осуществила, создала. (Блокноты). Она любила меня и безмерно мне верила.

Сказала недавно:

– Вы для меня роковой человек, человек судьбы. Многие мне были ближе, а вы вошли в мою жизнь и перевернули ее (слова мои в 42-м в Ташкенте).

Скоро, скоро месяц со дня ее смерти…

1/IX 65. Кончился, кончился роковой август.

В Переделкино я опять не поехала. Опять были сильные перебои, бессонная ночь, аритмия возобновилась с новой силой. Опять доктор и лежание.

Когда же я увижу деда?

Третьего дня вечером были у меня Саша и Изя[233].

Саша перешла в другой возраст. Грустна, серьезна. Ничего детского. Они привезли мне мои письма к Фридочке, мои рукописи, документы по делу Иосифа.

Саша спросила:

– Л. К., как вы думаете, что означает мамина фраза: детские дневнички – вам?

(Это мне сказала Фридочка, при Изе, накануне операции, в больнице: «если со мной что – детские дневнички вам»).

Эта фраза имеет, разумеется, только один ясный и точный смысл. Но я ответила:

– Мама знала, как я люблю эти Дневники – считаю их лучшим ее произведением… Вероятно она хотела, чтобы я была их шефом, их опекуном, что ли…

Затем я объяснила Саше и Изе, почему я так настаивала (вызвав к себе на днях Раису Ефимовну Облонскую) на скорейшей разборке архива.

Сильное впечатление: мои письма к Фриде.

Я хотела уничтожить их и половину уже спроворила в мусоропровод. А потом – зачиталась. Там множество фактов из моей и Фридиной жизни, которые я начисто забыла. (Я забыла свою жизнь…) И я сохранила их.

В папке множество документов для книги.

Радость: Фину приняли в Университет. И даже – колдовством Западова, вероятно – в какую-то интересную, не газетную, группу. С изучением шведского языка – что очень на руку, ибо Оскар Адольфович знает шведский и может ей помочь.

Сегодня начинается ее новая жизнь. Если бы ей повезло в товарищах и учителях! Если бы она приобрела дисциплину труда, вкус к работе.

А кругом дурные вести: в Ленинграде аресты молодежи. Ищут какой-то «Колокол», рукопись Гинзбург[234], пленки с песенками Галича… И доклад Агамбекова (экономический)[235].

Как глупо! Ведь прекратить переписывание уже нельзя. Не разумнее ли было бы напечатать?

18 октября 65. Читаю и сортирую Фридины письма. Почему-то нету 59, 61 и 62 г. г. Наверное были засунуты куда-то не туда, и я не нашла их.

В 57 г. строки: «Если я умру, свои детские дневники я оставляю Вам, ладно. Не Норушке[236], а Вам. Она никогда не сможет отнестись к ним, как к чему-то стороннему, а Вы, хоть и любите всех нас, сможете».

Письмо от 26 июля 57. Письмо о платьице, шутливое. И вдруг: «Теперь о деле. Если я умру…»

Тогда она была цветущей, молодой.

То же завещание она повторили мне в больнице, в январе 65, накануне операции. Его слышал Ис. Абр. Меня о нем спросила Саша – после смерти Фриды.

21/X 65. Комарово. Сегодня, не выдержав тревоги, позвонила в Москву Копелевым. Как я и боялась, они до сих пор не были у деда в Барвихе, до сих пор не получили и не выслали характеристики! Они попробовали действовать через Геннадия Матвеивича и Клару – а на воду опираться нельзя… Как я знала всё наперед, уезжая… Уже неделю грызет меня эта галиматья (Чуть только Иосифа [Бродского] выпустили – все кругом почему-то размагнитились: и Копелевы, и Гнедины, и, я чувствую, Эткинд[237]). Но я еще не исполнила обета, данного над Фридиным гробом: выпрямить эту судьбу.

Раиса Давыдовна обещала, что завтра поедет в Барвиху и, послав справку, даст мне телеграмму.

Работаю. Сделала первоначальный набросок – плохой, вялый, пустой, бедный… Завтра начну наполнять.

Гуляю мало. Из людей кругом мила и интересна одна Л. Я. Гинзбург. Очень мила Л. А. Будогоская, но от бедности и болезни она как-то совсем одичала. Склероз уродует ее. И нищета. И что-то еще – не знаю что. Она живет без книг, без стихов, без большого искусства. Она слушает только природу и ту музыку, которая играет в ней самой. В ней есть что-то темное и дикое. Может быть таким и должен быть художник?

11/XI 65. Опять Комарово. Утром 5/ XI, когда я стояла голая перед умывальником, т. е. в 9 утра, стук в дверь – намазанное лицо подавальщицы: – Вас вызывает Москва.

В халате и платке, полуголая, бегу по двору в столовую. По пути: дед заболел? Люша? Радость (их могло быть две…)

Люшин бодрый голос. – как ты себя чувствуешь?.. И я хорошо… Я перевела тебе по почте твою пенсию… Ее принесли раньше времени… Знаешь, у нас несчастье: умер Коля…

– Какой Коля? (!!!)

– Наш Коля… И дед, и я, и Марина просим тебя не приезжать…

Я выехала через час, позвонив Шуре, чтоб через Союз попыталась, вопреки праздникам, достать билет. Меня сопровождал в Ленинград до такси только что явившийся в Комарово Дар![238] До станции – Будогоская и Б. Я. Т., приехавший ко мне с моей рукописью, хотя я и просила без звонка не ездить.

К Шуре. Все удалось: и билет на дневной поезд, и такси на вокзал.

В поезде (добавочном перед праздником) холод, трое детей возле, хлопающая возле и дующая морозом дверь. Мальчишка вешается на ручку, тянет пальцы в щель – вот-вот прищемит.

На вокзале неожиданно Люша. Я не давала ей знать, но она как-то узнала.

Очень нежна и заботлива.

С машиной Женя[239].

Накануне утром ездила с Кл. Изр. и Митей к деду в Барвиху – сообщить.

Звоню Марине – голос возбужденный. Коля в морге на вскрытии. Похороны утром 6-го.

Утром – Люшина энергия: ленты, венки, цветы, звонки, распоряжения. Она покупает все для поминок, гоняет мальчишек на машине, но в основном они дежурят при матери. Она не плачет, но беспрерывно говорит и мечется.

Коля скончался 4/XI, днем, после обеда. Лег отдохнуть на часок, ожидая машинистку. Были какие-то тихие гости и малыши. Марина охраняла его сон. Когда пришла машинистка, Марина к нему вошла. Он лежал мертвый.

Врачи отказались выдать справку. 5-го весь день Тата хлопотала о разрешении похорон без вскрытия. Не позволили.