Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

На вокзале был уже приготовлен траурный вагон, и гроб молча внесли туда. Так же молча передавались над головами присутствующих венки длинной вереницей, так же молча развешивались внутри вагона201. Пение прекратилось, толпа молча зевала, как бы выжидая еще чего-то. Долго продолжалось такое неопределенное состояние, наконец, в вагон влезла О. К. Нечаева и заговорила.

К моему очень неприятному удивлению, я услышала точь-в-точь от слова до слова то, что она сказала на курсах, с теми же дрожаниями голоса, с теми же паузами на тех же местах.

Не могу я понять, как можно, как поворачивается язык повторять два раза буквально одно и то же в подобных случаях. Ведь это же не лекция! Да и там, если профессор прерывает изложение фактов лирическими отступлениями по поводу их, и делает это в одинаковых выражениях, как год назад или в другом случае, случайно известном кому-нибудь из слушающих, – на губах непременно появится улыбка и профессор этот непременно убавится в росте хоть на сотую долю вершка.

А тут, где должно говорить одно только чувство!

После Нечаевой говорила Калмыкова202, потом Рожкова (если только такая есть) и еще одна дама203. Больше ничего не предвиделось, и я ушла.

Это был уже третий час или около трех.

31/III. С похорон Философовой я зашла в Музей Александра III204, где успела посмотреть только три первые зала с новыми картинами: Серова (портреты), Головина205 и Коровина. До чего хорош серовский портрет графини Орловой! Голова и верхняя часть туловища – положительно chef d’oeuvre206. Низ не отделан и поза некрасива, да еще фон слишком напирает, не чувствуется воздуха, зато голова, голова207!

Мастер Серов, и какой прогресс с каждым разом, с каждым новым произведением208.

Сегодня зашла к Тото посмотреть его «Суд Париса». Рисунок, по-моему, у него всегда хорош, а краски и композиция меня не удовлетворяют; в карандашных набросках казалось лучше и интереснее, больше обещало.

Будешь ли ты Мастером? Думаю, что в конце концов будет, и у него будет чему поучиться другим. Но боюсь, чтобы он не был холоден и чтобы рассудочность и мастерство не засушили в нем души произведения.

Вчера, перед тем как идти к Маше, я зашла к Тото часов в 6. Мамы не было дома209, я разлеглась на диване и стала читать вслух Иванова-Разумника «Историю русской общественной мысли»210, пока Тото отогревал себе обед.

На замечание Иванова-Разумника о том, что у Пушкина всегда было двойственное отношение к Петру Великому и его реформам, выразившееся и в «Медном всаднике», Тото ответил, что он этого понять не может, тем более по отношению к Пушкину.

Я возразила, что, наоборот, вполне понимаю Пушкина, так как при его гуманности и не могло быть другого. С одной стороны, гений Петра кроме поклонения и восхищения ничего и не может к себе вызвать, с другой – бесконечные жертвы его гения не могут не вызвать к себе самого теплого сожаления и глухой, невольной неприязни к человеку, их приносившему.

– Но ведь каждый человек, который что-нибудь делает для всех или для многих, должен жертвовать несколькими, хотя бы близкими своими. Само дело оправдывает эти жертвы.

– Не совсем и не со всякой точки зрения. Может быть такая точка зрения, что каждый человек самоцель, и тогда один столько же стоит, сколько сотни, тысячи, миллионы людей; они совершенно одинаковы в своей ценности. Для такого гуманного человека, как Пушкин, это было вполне ясно, и оправдание Петра могло быть только отвлеченно-рассудочным или же эстетическим, какое вызывает всякий гений.

– Так ведь, по-моему, если я оправдал человека своим рассудком, так и чувства мои пойдут вслед, и я никакой неприязни питать к нему не буду.

– Это далеко не всегда возможно, во-первых. Во-вторых, допустим даже, что такие жертвы, как десятки тысяч солдат, убитых на войне за укрепление положения России в Европе, или десятки тысяч погибших на работах при постройке Петербурга рабочих мы даже оправдаем как якобы нужные для блага других таких же людей. Но ведь есть и другая сторона медали: всякий человек дела непременно до некоторой степени деспот; все приводит его к этому, начиная с несокрушимой воли, кончая силой, заставляющей все и вся ему покоряться. И подобный деспотизм, не оправданный уже никакими благими целями, несомненно, проявлялся у Петра часто, и тут уж в результате являлось на сцену оскорбление человеческой личности, никогда и никому не прощаемое и никакими заслугами не оправдываемое.

– Не понимаю, какое тут может быть оскорбление! Если я знаю, что какой-нибудь человек сильнее меня и я должен ему подчиниться, – моя личность тут нимало не затронута.

– Как! А самый факт подчинения?

– Так ведь для дела же.

– А всепьянейший и всешутейший собор тоже для дела? Если на тебя надевают дурацкий колпак, хочешь или не хочешь, и заставляют залпом выпить чуть ли не полведра водки, когда ты не в состоянии выпить и рюмки, – это тоже для дела?211

– Если я не захочу, так ни одну и не выпью.

– Силой вольют.

– Не дамся; а буду бессилен сопротивляться – подчинюсь, и все-таки личность моя не пострадает нисколько, так как, сознав бесплодность сопротивления, я подчинюсь совершенно добровольно, поняв необходимость такого выхода.

– А если необходимости этой нет и быть не может, если я не хочу ее признать и меня заставляют ей подчиниться, значит, надо мной совершено насилие, а разве в нем нет оскорбления личности?

– И все-таки нет; в насилии нет оскорбления.

– Ну, пусть будет по-твоему, допустим и это. И все-таки к человеку, совершившему над ними насилие, не будет другого отношения, кроме ненависти.

– Но как все это может касаться до Пушкина? Над ним Петр никакого насилия не совершил.

– Что ж, по-твоему, принцип – ничто?

– Да, не понимаю я таких принципов, тем более что и сам Пушкин, как тоже человек дела…

– Мысли, а не дела.

– Дела, поскольку он служил искусству, и человечеству своим искусством.

– Нет, это большая разница: он служил мыслью, а в этом случае не может быть таких жертв, как в деятельности государственного человека.

– Все равно, разница в количестве. Разве Пушкин не жертвовал своими близкими? Уж наверное, если к нему приходило вдохновение и хотелось писать, он уходил в свой кабинет, запирался и просиживал один на один с собой, как бы ни хотелось его матери, сестре или жене поговорить с ним в это время. Тоже ведь своего рода