Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин

политики, можно сказать, что ИА, с ее амбициями сделаться хозяйкой сверхдержавы, оказалась в классической ситуации стран полупериферии, вступивших на мировую сцену с запозданием; так, чтобы соперничать с «ядром» — Британией и США, — Японии или России нужна была форсированная «догоняющая модернизация» любой ценой. Соответственно Эрмитаж в силу самой несметности своих сокровищ исторически обречен был (среди российских музеев западного искусства) на роль в лучшем случае гиганта среди карликов, а при неудачных для себя обстоятельствах — Голиафа при Давиде. Естественная стратегия для Пушкинского — вечного «младшего сына», страдающего от естественного майората, — демонстрировать гиперактивность; а поскольку никакой другой возможности подпитки коллекции и, соответственно, развития, кроме того, чтобы заставить Эрмитаж раскошелиться, — нет, здравая мысль о том, что сконцентрированные в одной точке сокровища Эрмитажа по-новому заиграют где-нибудь еще, просто не может не прийти директору Пушкинского в голову. Особенно в нулевые, когда второй важнейшей проблемой ИА — помимо войны за директорство с собственным возрастом — было системное отставание от Эрмитажа, которое грозило обернуться потерей даже и второго места: Третьяковка и Русский очнулись после летаргического сна и могли обогнать Пушкинский уже на ближайшем повороте. Неудивительно, что после стольких лет удачных набегов в какой-то момент эта отчаянная голова додумалась до плана ограбления века: взять и забрать у старшего брата валюту — которая позволила бы за счет обменов устраивать блокбастеры четыре раза в год и превратила бы ГМИИ в сияющий аналог Орсе, храм супершедевров, а Эрмитаж, напротив, в зарастающий пылью склад антиквариата.

Мало того: со второй половины 1990-х министерство перестало контролировать нюансы выставочных договоров отечественных музеев с зарубежными, и расплачиваться за привозные выставки в Пушкинском эрмитажными «скифами», русско-третьяковским советским авангардом и русской религиозной живописью — находилось все меньше охотников (ровно поэтому громкая выставка «Roma Aeterna» из Пинакотеки Ватикана — которой, казалось бы, самое место в ГМИИ — оказывается в Третьяковке).

Осознав, что в новых условиях никто больше не в состоянии навязывать Эрмитажу Пушкинский в качестве нагрузки, МБП быстро усвоил все приличествующие случаю народные мудрости — в диапазоне от «с другом дружись, да за саблю держись» до «садишься обедать с дьяволом, запасайся длинной ложкой» — и принялся отгораживаться от Пушкинского, точнее — отодвигать его на безопасное расстояние.

Четверть века, на протяжении которой ИА изобретательно и эффектно действовала против Пиотровских на манер мышонка в «Томе и Джерри», подошла к концу. «Том», не потеряв в размерах, стал гораздо, гораздо более влиятельным — и в случае чего напрямую звонил по номеру телефона, которого у «Джерри» с Волхонки не было и в помине. И когда в 2013-м «Джерри» пошел ва-банк и попытался оттяпать у «Тома» полдома, тот разозлился не на шутку; мышонку прищемили хвост — после чего закатали в пусть золотую, но все же клетку.

Михаил Борисович задумывается: «Она все время приезжала — на все заседания президиума Союза музеев России, на юбилей Эрмитажа… даже в последнее время, притом что мы вроде в сложных отношениях, но мы всегда ее приглашали… я думал, она не будет, а она приезжала и говорила гадости, на каждом заседании выходила и повторяла, как "Карфаген должен быть разрушен": восстановить Музей нового западного искусства… И еще призывала, как в 1930-е годы, раздать часть коллекций центральных музеев в "провинцию"»[222].

Теперь уже он похож на Давида — но именно караваджевского, разглядывающего побежденное им существо с брезгливостью, состраданием и ужасом сразу.

XII

Карл Брюллов

Сон молодой девушки перед рассветом, между тем как за окном пастух трубит в рожок. 1830/1833

Картон, акварель, лак. 19,7 × 25,2 см

ГМИИ им. А. С. Пушкина, Москва

Тонкий-тонкий, брызжущий жизнью акварельный рисунок Карла Брюллова — одна из неочевидных жемчужин Пушкинского: идиллический образ счастливой юности, наполненной грезами о будущем, — под сенью добросердечных родителей и эгидой сверхъестественно прекрасной феи. Парящая под потолком помещения полуобнаженной, в одном накинутом газовом покрывале и венке из роз, та осыпает лепестками и бутонами нижние этажи многофигурной композиции. Спящая юница такая млечно-белая, пейзаж за окном такой пронзительно итальянский, звук свирельки в руках прикорнувшего на завалинке пастушка настолько нежный, а сама вещь настолько приторна, что выглядела бы почти автопародией — если бы…

Если бы в залитой патокой иконке не обнаруживалось что-то не то, нечто лишнее; между потерявшей вес феей и пока еще подчиняющейся законам тяготения юницей обретается не только пара родителей, но и некое третье прильнувшее к ним белокурое существо: ангел, некогда принесший благую весть о скором рождении дочери? Вряд ли: с чего бы отец стал так ласково приобнимать официальное лицо. Скорее уж, блондинка выглядит как сестра брюнетки на ложе — возможно, сводная.

Сулящие грядущую земную славу розовые лепестки и бутоны, разбрасываемые феей, вот-вот достигнут чела безмятежно спящей главной героини — и, открыв глаза, ей, похоже, придется ответить себе на вопрос, почему родители пригрели у себя на груди не ее, а кого-то еще, — и почему этот кто-то вклинился между ней и счастливым будущим.

Отравленный венок. Ядовитые розы. Мнимая идиллия.

Rosebud.

⁂

Первые годы своей жизни ИА провела странным образом в «Дрездене» — в здании гостиницы с таким названием; она располагалась там, где сейчас ресторан «Арагви»: с окнами на Тверскую (Скобелевскую, Советскую) площадь, на монумент Советской Конституции, — «в большой комнате, где был отделен уголок для кухоньки, жили я и мама»[223]. Судя по тому, что в детский сад ИА не ходила, у нее была няня; «папа к тому времени нас бросил — кажется, во второй раз. Мы долго, года четыре, жили без папы, тогда я была еще совсем маленькая».

Загадочная фигура отца, несомненно[224], осеняла собой жизнь ИА — так на пикассовской «Девочке на шаре» присутствие атлета с геометрически квадратной спиной дает дополнительную устойчивость миниатюрной героине.

Чтобы понять, в широком смысле, происхождение ИА — не только «генетику»[225], но в первую очередь тот очень значительный символический капитал, который она получила по наследству, — весьма полезно представлять себе, кем были ее родители, и если в матери ИА мало загадочного («умнейший человек, дореволюционной формации»[226]; за исключением своего впечатляющего долголетия, она вполне вписывается в шаблонные представления о среднестатистической советской женщине ее круга), то фигура отца заставляет зрителя прищуриться; его биография, даже судя по скудному документальному материалу, уж никак не менее замечательна, чем у его дочери.

«Суровый», «строгий», «собранный», «молчаливый», отец ИА был то, что называется «непростой человек», про которого еще в 1960-е в Музее ходили слухи, будто он «мог ногой в кабинет Ленина дверь открывать»; появившийся в «Известиях» прочувствованный некролог[227], подписанный среди прочих