Иван Тургенев. Жизнь и любовь - Полина Ребенина

и не хочу этого… У меня в работе – еще одна комедия, которую я хочу окончить до отъезда из Иера. Придется одну из них перевести для вас в течение зимы. Дело в том, что я вас немножко побаиваюсь, знаете ли вы это? Все равно, это надо будет сделать.

А теперь дайте мне вашу руку, чтобы я пожал ее крепко, очень крепко; да благословит вас Бог миллион раз. Тысячу дружеских приветствий всем вашим. Что делает Виардо? Здоров ли он? Итак, до свидания – за столом – 5‐го. Golt Eegno Sie. Ihr troue Freund (Да благословит вас Бог. Ваш верный друг (нем.). И.T.

Я напишу вам послезавтра – а также через два дня еще, до моего отъезда из Иера».

* * *

Тургенев вернулся в Париж 25 октября 1848 года. Он, против всех надежд, вернулся не «сильным и здоровым, как бык», а совсем больным. «В парижском воздухе, должно быть, заключается что-то неприятное для моих нервов. Этот коварный Париж!» – пишет он. Доктор Рейе, домашний доктор четы Гервег, посетил его несколько раз, назначил лечение, и вскоре он почувствовал себя много лучше.

Тургенев послал актеру Щепкину и издателю «Отечественных записок» Краевскому свою новую пьесу «Нахлебник». А.И. Герцен в письме к московским друзьям просил сообщить М.С. Щепкину, что «драма, которую пишет Тургенев, – просто объеденье». В декабре В. Станкевич также с восхищением писала своим родным о пьесе: «Михайло Семенович <Щепкин> с детьми приехал прочесть нам комедию Тургенева «Нахлебник», которая будет дана в его бенефис. «Нахлебник» – чудная пьеса. Михайло Семенович расплакался, читая ее и воображая, как хороша она будет на сцене…» Бенефис М.С. Щепкина предполагался 31 января 1849 года, однако «Нахлебник» был запрещен цензурой к постановке. Но то, что Тургенев считает необычайно важным, – это вовремя посылать восторженные рецензии на европейские гастроли Полины Виардо в московские и петербургские журналы. Краевскому он пишет: «Завтра дают «Пророка» Мейербера. Я Вам пошлю отчет для «Отеч<ественных> зап<исок>».

В ноябре и декабре 1848 года он часто посещает дома Герценов и Тучковых. Наталья Тучкова оставила воспоминания об этом времени: «…мы всем семейством… приехали в 1848 году из Рима в Париж… Через несколько дней Анненков привел к нам Ивана Сергеевича Тургенева. Высокий рост Ивана Сергеевича, прекрасные его глаза, иногда упорная молчаливость, иногда, наоборот, горячий разговор, бесконечные споры с Анненковым на всевозможные темы – все это не могло не поразить нас. Капризность его характера не замедлила выказаться в каждодневных посещениях им нашего семейства: иной раз он приходил очень веселый, другой раз очень угрюмый, с иными вовсе не хотел говорить и т. д.

У Виардо, говорят, он не позволял себе капризов, с русскими он чувствовал себя свободнее. Многие за глаза смеялись над продолжительностью его привязанности к Виардо, а я думаю, напротив, что это было его самое лучшее чувство. Какова же была бы его жизнь без него? Мне только грустно то, что Виардо была иностранка, понемногу она отняла его у России. Женщина без выдающегося таланта, без обстановки искусства, неартистическая натура не могла бы ему нравиться надолго. В его произведениях, особенно в «Записках охотника», так виден поэт, что он не мог бы ужиться в другом мире».

По возвращении в Париж в конце 1848 года Полина и Луи Виардо приобрели дом у подножия Монмартрского холма на улице Дуэ. Небольшой каменный особняк стоял на окраине старого города. В период с 1847 по 1850 год Тургенев провел три зимы в Париже, три лета в Куртавнеле… После очередного пребывания в Куртавнеле он шлет письмо благодарности за оказанное гостеприимство (госпожа Виардо, после смерти писателя, исключила из публикации и эти несколько строк по-немецки): «Сегодня я был весь день словно в каком-то волшебном сне. Все прошлое, все, все, что случилось, представляется моей душе так неодолимо, так непосредственно. Я принадлежу телом и душой моей дорогой повелительнице».

Через несколько дней он продолжал опять по-немецки: «Дайте мне Ваши добрые руки, чтобы я мог их крепко сжать и долго целовать. Все, что только можно говорить и чувствовать, думаю, говорю и чувствую я теперь. Оставайтесь благосклонной к Вашему старому другу, неизменно верному и преданному». Этот восторженный период, судя по письмам, длился до середины лета 1849 года. Тургенев певицу обожал, но ее чувства не были столь же избирательны. А осенью 1849 года появился на горизонте удачливый соперник, одаренный композитор Шарль Гуно.

13. Жестокий роман

Зиму 1848/49 года Тургенев провел в Париже, где он жил на rue Tronchet, 1. Семья Виардо проживала в столице в своем новом особняке, где Тургенев их постоянно посещал. Видался часто и с Герценом, у Герцена же весною 1849‐го с ним случилось то, чего более всего боялся, он заболел холерой. А произошло это так: в Париже началась эпидемия холеры. У Тургенева в мае кончался срок аренды квартиры, и он должен был ее освободить. В один из последних дней решил переночевать у Герцена, а ночью у него сделались спазмы, тошнота, он разбудил Герцена, сказав: «Я пропащий человек, у меня холера!»

Тургенев, как и его мать, всегда панически боялся холеры. Много позднее, уже в старости, он так рассказывал о навязчивом страхе перед болезнью: «Запала в меня эта мысль, попало это слово на язык, и – кончено! Первое, что я начинаю чувствовать, это судороги в икрах, точно там кто-нибудь на клавишах играет. Как я могу это остановить – не могу, а это разливает по всему телу тоску и томление невыразимое. Начинает сосать под ложечкой, я ночи не сплю, со мной делаются обмирания… и затем расстраивается желудок. Мысль, что меня вот-вот захватит холера, ни на минуту не перестает меня сверлить, и что бы я ни думал, о чем бы ни говорил, как бы ни казался спокоен, в мозгу постоянно вертится: холера, холера, холера. Я, как сумасшедший, даже олицетворяю ее; она мне представляется в виде какой-то гнилой, желто-зеленой, вонючей старухи. Когда в Париже была холера, я чувствовал ее запах: она пахнет какою-то сыростью, грибами и старым, давно покинутым дурным местом. И я боюсь, боюсь, боюсь. И не странное ли дело, я боюсь не смерти, а именно холеры. Я не боюсь никакой другой болезни, никакой другой эпидемии: ни оспы, ни тифа, ни даже чумы. Одолеть же этот холерный страх – вне моей воли. Тут я бессилен. Это так же странно, как странно то, что известный герой кавказский Слепцов боялся паука; если в комнате его