О себе любимом - Питер Устинов

получиться офицер, и вот мне временно поручили пост, господствовавший над прибрежными утесами. Эта позиция представляла собой земляную имитацию дота и являлась частью поспешно созданной системы оборонительных сооружений, соединенных тропинкой, которая тянулась по самому краю обрыва. На такую не ступил бы даже уважающий себя горный козел, предоставив рисковать солдатам британской армии, обвешанным устаревшим оружием. Внутри этого затхлого и опасного сооружения могли на корточках уместиться трое солдат, чтобы вглядываться сквозь крошечные щели в малообещающую тьму. В таком месте было бы удобно изучать жизнь морских птиц, но оно вряд ли могло остановить наступление немецкой дивизии. В центре, на крошечных козлах, стоял деревянный ящик, набитый фосфорными гранатами, которые якобы могли подорвать боевой дух противника, и довольно небогатый выбор шоколадных конфет с ликером. В углу лежала маленькая авиационная бомба, ярко-желтого цвета, исписанная красным текстом инструкций. Рядом с ней был деревянный скат. У нас был приказ в случае высадки немецких войск вручную столкнуть бомбу с обрыва.

Командование поручило мне двух солдат, чтобы удерживать эту позицию. Один был беркширским фермером со свекольно-багровым лицом и налитыми кровью веселыми глазами. Вторым оказался мой неизбежный дружок из Польши, которого больше некуда было деть. Нас вооружили винтовками, причем мне досталась самая современная — образца 1912 года.

Берег, который нам часто приходилось патрулировать ночами, был местом зловещим и даже трагичным. Волны с шумом накатывались на гальку, под настилом пляжных сооружений копошились грызуны, под крышами заминированных домов поселились летучие мыши. Море выбрасывало на берег бесконечный хлам: обгоревший авиационный шлем, не попавшие по адресу размокшие листовки, призывавшие французов удвоить свои усилия, искореженные куски металла и обгоревшие деревяшки от потопленных кораблей. А однажды оно вынесло к моим ногам разбитый ящик с размокшими порнографическими журналами, сокровищами какого-то одинокого сластолюбца, и я немедленно созвал к себе весь наряд.

Ходили слухи, что до нас некий немецкий диверсант выкрал целый наряд, не оставив никаких следов, кроме разлитого какао и следов недолгой борьбы. Как бы то ни было, нам выдали по четыре гранаты, которые мы должны были подвешивать к поясу, и автоматы, только что поступившие из США,— свидетельство того, что с военной точки зрения наш пост представлял немалую важность.

И вот в такой обстановке как-то ночью прозвучал сигнал тревоги, оповещающий о начале вторжения. Завыли сирены, наша авиация-бомбила берег Франции. Я поспешно нацепил на себя всю амуницию и, ничего толком не видя, побежал по тропе. Подвешенные к поясу гранаты дробно стучали по телу. У Кале полыхало пламя, и небо пульсировало от алых всполохов. Чернильно-черный пролив прочерчивали линии трассирующих пуль — там видимо шел бой между торпедными катерами. Наступал час X, тот момент, к которому нас готовили. Я откинул брезентовую занавеску, которая служила дверью моего дота. Фермер уже оказался на месте, и его глуповатый смех эхом отражался от сырых стен. Маленький поляк тоже был на посту: нетерпеливыми ручонками он перебирал гранаты и потряхивал их, словно пузырьки с микстурой от кашля.

— Этот паразит добрался сюда раньше меня, — хихикнул фермер. — А я-то думал, что одеваюсь быстрей некуда.

В эту минуту меня занимала не столько таинственная способность поляка предсказывать ближайшее будущее, сколько его неосторожное обращение с этими мерзкими гранатами. Им случалось взрываться от резкого толчка.

Я яростно заорал ему по-немецки, чтобы он оставил гранаты в покое — они могут взорваться прямо у него в руках.

Внезапная вспышка ярости помогла мне понять, почему вторжение происходит именно здесь. Было совершенно очевидно, что Гитлер, не уверенный, стоит ли ему испытывать судьбу, получил от какого-то шпиона донесение, что на британских позициях, расположенных ближе всего к Франции, находятся два рядовых, которые могут общаться только по-немецки. Он моментально загорелся энтузиазмом. Стукнув кулаком по карте Британских островов, он заорал своим приближенным:

— Meine Herren! Wir fahren gegen England! (Господа! Мы идем на Англию!).

Мой полет мысли прервался, когда поляк вернул гранату в ящик и пожаловался, что он никак не мог заснуть.

— Почему? — изумился я.

— Zu viel Larm. (Слишком много шума.)

Как это часто случается в армии, не успеешь насладиться одной нелепостью, как ее немедленно сменяет новая. Сквозь брезентовый полог к нам вломился старшина и отодвинул его в сторону, чтобы впустить командира роты. В тусклом свете фонарика я смог разглядеть, что офицер облачен в пижаму, поверх которой он надел шинель, планшет, револьвер и другие военные аксессуары. Ротный наш был толстенький, но энергичный, с седоватым ежиком и хаотично топорщившимися усиками. В этот момент он отчаянно хлопал глазами. Несмотря на ночную прохладу, он обильно потел, и едкие капли затекали ему в уголки глаз.

Несмотря на явное волнение, голос его был тих и спокоен и даже чуть меланхоличен.

— Солдаты, — сказал он. — Теперь я могу объявить вам, что мы — батальон смертников. Чуть дальше от побережья сосредоточены минометные и артиллерийские батареи, нацеленные на берег. Опыт показывает, что часть выстрелов будет сделана с недолетом. Удачи вам. Удачи. Удачи.

Он пожал нам троим руки и пригнул голову, чтобы выйти и нести эту невероятно радостную весть тем, кто еще находился в счастливом неведении. Старшина еще раз взвыл и последовал за командиром.

Фермер благодушно засмеялся.

— Я еще не видел старика в таком виде, — заметил он, явно забавляясь происшедшем. — До чего взмок...

Поляк был не так обнадежен. Рукопожатие ему почему-то не понравились. Он потребовал, чтобы я перевел ему слова командира.

Словно издалека до меня донесся мой собственный голос. На безупречно правильном немецком я объяснил ему, что мы — батальон смертников. Не успел я сообщить ему подробности относительно нацеленных на берег минометов, как наш крошечный друг решил адресовать свои вопросы более высокой инстанции. Он рухнул на колени и, обратив лицо к сырой стене, затянул песнопение, древнее и рваное, как само время.

Естественно, услышав подобные звуки посреди боя, все сержанты и старшины начали метаться, словно куры, попавшие на шоссе. Насмешливый вой снарядов и бомб, сотрясающие землю разрывы, бестолковый лай приказов — все это было естественным, но вот плач крохотного Иеремии, со лбом, измазанным грязью, когда он бился им, требуя внимания, — это мешало грандиозной демонстрации бесплодного мужества.

Я не мог заставить поляка замолчать, да и не видел смысла пытаться. Он просто открыто выражал то, что чувствовал я — возмущение смертоносным идиотизмом, и притом мне такая красноречивость была недоступна. Два сержанта попытались стащить его с места — и не сумели, хотя тянули изо