О себе любимом - Питер Устинов

мне тогда были не по карману), я не особенно о ней горевал. Когда я видел Фарджона и намекал,что хотел бы узнать его мнение, он улыбчиво уходил от ответа.

И вот настало то роковое для Гитлера воскресенье. Новость я услышал в Глостершире, где гостил с родителями. Деревенская почтмейстерша, мисс Питт, стремительно промчалась по сонной местности на древнем велосипеде с криком «На Россию напали!», словно продавала газеты на оживленном перекрестке.

Мы схватили газеты и принялись обдумывать все сложности, которые неизбежно подразумевает событие такого масштаба. Я даже покрутил старый радиоприемник, поймав с трудом пробивавшиеся сквозь помехи невнятные голоса, которые мы сочли русскими и испуганными. Только за ленчем я взялся за остальные страницы воскресных газет, чтобы выяснить, что происходит в более спокойных заводях. В колонке Джеймса Эгейта в «Санди Таймс» я увидел заголовок «Новый драматург» и испытал укол зависти. Самый влиятельный театральный критик счел нужным похвалить какого-то счастливчика... Ну, что ж — удачи ему.

А потом я прочел статью. Новым драматургом оказался я сам! Я перечитал статью несколько раз, и только потом решился поделиться тайной с родителями. Теперь мне стала понятна лукавая улыбка Фарджона и нетипичная для него холодная уклончивость. Он за свой счет отдал перепечатать мою пьесу и показал ее Эгейту. Статья была великолепна. Кончалась она следующими словами:

«Когда наступит мирное время и английский театр сможет от чистой развлекательности вернуться к искусству драмы, эту пьесу обязательно поставят. Пусть зрителей не пугает такая перспектива: эта трагикомедия прекрасно читается, а смотреться будет еще лучше. Да, появился новый драматург, и на его пьесу будут ходить».

Я смущенно показал статью отцу, словно она могла представлять для него некий интерес. Должен отметить, что он принял известие на удивление хорошо.

После такой лести очень трудно привыкать к строгостям военной жизни, однако это удивительное событие все-таки окружало меня безмятежностью даже в тот момент, когда старшина осыпал меня самой отборной руганью. Помню, существовала такая мерзкая процедура: проверка вещмешка. Его следовало укладывать в предписанном геометрически выверенном порядке, причем носкам каким-то образом надо было придать форму квадратов и разместить по сторонам прямоугольника, в который превращалась шинель, уложенная поверх одеял. Это, конечно, нетрудно сделать квадратным людям, которым и нужны квадратные носки. Но стоит только носкам побывать на ногах человека круглого, как они послушно принимают форму своего хозяина. Я прилагал все силы, чтобы превратить носки в квадраты, предписанные военными правилами, однако безрезультатно. Стоило мне выпустить их из рук, как шерсть медленно расплывалась пышными округлостями, и мои носки лежали, словно сдобы на подносе. Старшина вошел ко мне в почти что радостном настроении, но стоило его взгляду упасть на мои носки, как у него дым из ноздрей повалил. До появления проводящего проверку офицера он только успел наимерзейшим образом пригрозить мне самыми тяжкими наказаниями.

Вошел офицер.

— Смирна-а! — рявкнул старшина, не отрываясь от моих носков и предвкушая дьявольское наслаждение. Офицер даже не взглянул на вещмешок. Он подошел прямо ко мне и поинтересовался, действительно ли я Устинов. Я ответил утвердительно.

— Я читал о вас в колонке Джеймса Эгейта, — приветливо заметил он, а потом минут десять тепло говорил о театре. Оказалось, что он работал помощником режиссера на шекспировских фестивалях в Риджент-парк, а военную жизнь находит невыносимой и признался, что близок к нервному срыву. Я ответил, что очень хорошо его понимаю. Он согласился, что это даже утешительно, ведь мне приходится еще хуже. Мы оба рассмеялись, и он ушел. Старшина подошел ко мне с озадаченным видом.

— Что он сказал?

Я посмотрел на него с молчаливым и сострадательным торжеством.

— Он сказал, что читал обо мне в колонке Джеймса Эгейта... сэр!

— Это еще что за хреновина?

И он поплелся за офицером, бормоча себе под нос, что из-за этих гражданских армия скоро совсем развалится.

Когда одна из самых холодных в истории зим сменилась одним из самых жарких лет, почти без намека на весну, жизнь стала немного терпимее. В результате одного из тех бесчисленных административных проколов, которым столь подвержены армии, в наших рядах оказался польский еврей, который не умел ни читать, ни писать, знал только польский и идиш. Росту в нем было не больше полутора метров. Даже когда еще не существовало компьютеров, которые вносят такой хаос в жизнь общества, армия была практически не способна исправить ошибку подобного масштаба. Пришлось командованию импровизировать, и наш капеллан, валлиец, похожий на Бетховена, но предпочитавший заунывные гимны, исполнявшиеся в унисон, объявил, что нужен доброволец, который может говорить на идише. Вперед шагнул один парень, цыган с серьгой в ухе, который почему-то вообразил, что цыганский язык вполне сгодится. Не сгодился. В конце концов меня попросили попробовать немецкий. Впервые в глазах новичка вспыхнула некая искра понимания. Конечно, этот язык не относился к его любимым, но ведь идиш — это просто искаженный средневековый немецкий, к которому подмешано немного звукоподражательных и экзотических элементов, так что некий контакт между нами возник.

Благодаря вмешательству капеллана мне, а вернее моему новому другу, предоставили несколько минут отпуска по семейным обстоятельствам в полковой столовой. Мне же было велено помочь ему расшифровать любовные письма его жены, которая тоже не умела ни читать, ни писать. Эти письма, написанные кем-то из соседей, были удивительно трогательны из-за их простодушного эротизма. Так что благодаря этой переписке — а я должен был трудиться над его ответными посланиями — мое образование в этой сфере значительно пополнилось.

На плацу контакт было поддерживать гораздо труднее. В то время в британской армии маршировали шеренгами по трое, так что куда бы взвод ни поворачивал, центральная колонна всегда оказывалась скрытой он взглядов. Естественно, что нас двоих определили в эту центральную колонну, и мне было официально приказано тихо переводить приказы на немецкий, так что в считанные секунды после того, как остальные выполняли какое-то движение, мы следовали за ними. Поскольку он плохо знал разницу между правым и левым, то вполне естественно, что соответствующие немецкие команды тоже мало что для него значили. Его-то выручал маленький рост, а вот я возвышался над всеми. Спустя какое-то время мне надоело получать выговоры за него, так что я бросил шептать по-немецки и просто велел ему делать то же, что делаю сам. Это ему удавалось довольно ловко, и в конце концов он даже стал опережать остальных, догадываясь о том, что только собирался скомандовать старшина.

Приблизительно в это же время кто-то решил, что из меня может