Каждому свое - Елена Евгеньевна Съянова

у подоконника, ловя рассеянный свет от прожектора, укрепленного на военном грузовике, стоящем у дома. Поздоровавшись, она зажгла керосиновую лампу, быстро прощупав Гилберта тревожным взглядом, бросила «сейчас» и вышла в соседнюю комнату. Через пару минут она вернулась; за ней вошел мальчик, сын Маргариты и Лея.

– Извините, если это срочно… – начал он.

– Нет, ничего срочного, – качнул головой Гилберт. Он догадался: этот мальчик жалеет измученную спящую мать; он уже готов смягчить собой любой удар, направленный в его мать или сестру.

– Твоей маме, возможно, разрешат свидание с твоим отцом, – сказал Гилберт. – Я только хотел ее предупредить. Но это можно сделать и завтра.

– Папа… Как он? – спросил Генрих.

– Ничего, – Гилберт кивнул. – Вчера я видел и твоего дядю. Он теперь здесь в Нюрнберге.

Из соседней комнаты быстро вышла Маргарита, придерживая рассыпающиеся волосы:

– Я слышала, вы сказали, Рудольф в Нюрнберге? Вы его видели? Как он?

Ее глаза, широко раскрытые, казалось, вобрали в себя весь скудный растворенный здесь свет; они приказывали говорить правду.

– Он… внешне неплохо, – отвечал Джон. – О внутреннем состоянии трудно судить, поскольку налицо все признаки амнезии. Хотя мне это кажется симуляцией. Я хотел вам сообщить… Возможно, вам разрешат свидание.

– С братом?

– Нет, с мужем.

Маргарита села, притянув к себе сына, прижалась щекой к его руке; потом снова подняла на Гилберта печальные глаза. Свет из них точно ушел внутрь.

– Благодарю вас.

Больше они ни о чем не говорили. Гилберт ушел, даже не начав разговора, к которому готовился: о настроении Лея и о том состоянии, в которое он необратимо погружается. Заглянув в глаза Маргариты, Джон подумал, что даже он едва ли сможет сказать ей что-то такое, чего она не знает об этом человеке.

На другой день Гилберт навестил Лея уже в тюремной больнице, куда того отправили под утро с температурой в буквальном смысле выпрыгивающей за сорок. Температуру удавалось сбить на час-полтора, после чего она снова ползла вверх; сердце работало, как у стайера на последнем километре, дыхание прерывалось… При этом Лей находился в здравом уме и твердой памяти и после провалов в беспамятство рассказывал врачам, какие чудища, монстры и харибды ему из этих черных дыр являлись, хватали и тащили за собой. Он рассказывал так живо, с кучей физиологических подробностей, от которых брала оторопь, что если бы не ртутный столбик, можно было бы подумать, что он издевается.

Вечером врачи пришли к выводу, что болезнь носит выраженный нервный характер, и просто поразительно, как еще справляется сердце. Перепробовали уже все средства, и только психолог Гилберт (мнения которого не спрашивали) настаивал на одном: свидании с близкими.

– Или дадите ему свидание с женой, или вычеркнете из списка обвиняемых, – заявил он английскому и советскому представителям, которые были против всяких нарушений. – Выбирайте.

Наконец четыре стороны согласились на такое свидание в присутствии четырех наблюдателей.

– Надеюсь, вы уже побеседовали с фрау Лей? – уточнил у Гилберта Аллен Даллес. – До предъявления обвинений остается меньше двух недель, а тогда наши возможности будут сведены к нулю. Фрау Лей это понимает?

Гилберт кивнул.

– Перед свиданием посвятите ее в детали, думаю, пора. Если все пойдет, как мы рассчитываем, мы дадим ей знать. Джон, вы… у вас какие-то сомнения?

– Нет, сэр.

Даллеса что-то настораживало сейчас в Гилберте. Подобное он уже наблюдал. В ком же? Не пришлось и напрягать память: Гаррисон! Та же скупость в ответах, тот же отклоняющийся взгляд… Всех, кто имеет дело с Леем, поражает какая-то инфекция…

– В вашем отчете, Джон, ясно сказано: под суд он не намерен идти. Очень к месту эта симуляция! Вы объяснили фрау Лей, что ее драгоценный супруг наконец созрел для разумных решений? – прямо глядя в лицо Гилберту спросил Даллес.

– Нет, сэр.

– Так объясните!

«Когда люди научатся читать без спросу чужие мысли, мир погибнет», – сказал себе Гилберт, глядя в глаза Даллесу.

– Фрау Лей уже приняла все решения, в корне которых благо ее мужа. Как она его понимает, – ответил он.

– Всё хорошо сказали. Кроме последнего, – устало усмехнулся Даллес. – Вы опытный психиатр, объясните мне, что это за парочка? Чего они добиваются?

– Боюсь, что разного, сэр.

– Разного? Он хочет жить, выбраться отсюда и жить. Они все этого хотят! А она… его любит, мне это совершенно ясно. Так как же – разного? Не чересчур ли вы все усложняете?

– Хотят они одного, – кротко согласился Гилберт.

Даллес помолчал с поднятыми бровями. Снова это было похоже на то, о чем, по сути, говорил и Гаррисон.

– Безусловно одно, сэр, – пояснил Гилберт: – фрау Лей считает своего мужа глубоко виновным. Но с этим ее любовь еще справилась бы. Однако она убеждена, что виновным считает себя и он сам. Поэтому «выбраться» ему пока некуда.

Даллес еще подумал, покачал головой:

– И вы в это верите?! А может быть, вы от них просто устали, старина? Тут один Геринг с ума сведет! А вы с ними ежедневно, по столько часов! Может быть, вам отдохнуть? Впрочем, я только так, в порядке дружеского участия, – быстро добавил он, вспомнив отставку Гаррисона, спор с которым еще не был завершен.

Гаррисона очень не хватало в Нюрнберге. Но Гаррисон категорически отверг бы план «Фариа»: единственный оставшийся способ изъять Лея из Нюрнбергской тюрьмы – вынести вперед ногами, как описано у Дюма в «Графе Монте-Кристо». Но Гаррисон ошибался! Лей уже начал подыгрывать, мощно и убедительно. Если его жена действительно стремилась отсечь для своего мужа всякую возможность возвращения в политику, то теперь она этого добилась: теперь он Монте-Кристо. В чем же сомневается Гилберт? В том, что для страстно любящей женщины есть нечто более страшное, нежели сделаться вдовой?..

В тот же день Маргарите было разрешено навестить мужа в тюремном госпитале.

Свидание было коротким, в присутствии четырех человек. Но хотя бы одна правота Гилберта подтвердилась: температура у Лея упала и за тридцать восемь больше не высовывалась.

«…В больничной палате я, как старым друзьям после разлуки, радовался обычным вещам: зеркалу, вилке, горшкам с цветами… Первую ночь не снились уроды, а снился я себе сам… Стою в зале суда… сейчас должны объявить приговор – смертную казнь. Вдруг появляется дух, в стиле сюр, и сообщает, что он мой ангел-хранитель и наделен кое-какими правами. Например, он может прямо сейчас в зале превратить меня в семилетнего ребенка и таким образом оконфузить суд, а меня спасти от смерти. Оконфузить суд мне очень хочется, и я соглашаюсь… Я вижу себя семилетним, точнее сказать – себя в теле семилетнего. В Трибунале замешательство… Все понимают, что я это я, что все во мне прежнее, уже приговоренное к казни, но только маленькое. Смешно