Каждому свое - Елена Евгеньевна Съянова

тех, кто, подобно тяжелым каплям дождя, срывающимся с тяжелых свинцовых туч, извещают о приближении грозы и, как предтечи, падают на землю»[2].

В Нюрнберге полковник Эндрюс сразу наткнулся на такое железное сопротивление со стороны бывшего заместителя фюрера, что вынужден был обратиться за помощью к американскому психиатру майору Дугласу Келли, и тот провел отвлекающий маневр: устроил Гессу свидание с Герингом для «восстановления памяти».

Их посадили друг против друга, и главный следователь с американской стороны полковник Аллен, кивнув на Геринга, спросил Гесса, знает ли он этого господина? Гесс прищурился и как будто напрягся.

– Ты что? – фыркнул Геринг. – Меня не узнаешь, что ли?

Дальше разыгралась следующая сцена: Гесс стоял все той же железобетонной стеной; Геринг, все больше возбуждаясь, забрасывал его воспоминаниями о пережитых вместе событиях, сценах, перетряхивал знакомые обоим подробности, имена… Но все разбивалось и отскакивало назад к недоумевающему взвинченному Герингу. В конце концов он сдался и махнул рукой. Поверил он Гессу или нет – сказать трудно, однако после этого свидания несколько дней пребывал в крайне подавленном настроении.

Вторым было свидание с Карлом Хаусхофером, и, конечно, оно сильно отличалось от первого.

Хаусхофер только недавно узнал о гибели своего сына Альбрехта, расстрелянного по личному приказу Кальтенбруннера в последние дни войны. Национальный режим, это живое воплощение его геополитических доктрин, рухнув, раздавил старику душу, а встреча с Гессом, которого Карл любил не меньше родных сыновей, перечеркивала последнее, что еще жило в нем – воспоминания.

Карл говорил об Эльзе, о семилетнем Буце, о Маргарите и племянниках, о письмах из Англии, которые Эльза давала ему читать. Говорил долго, забываясь сам, вглядываясь в зеленые глаза Рудольфа, в которых, казалось, вот-вот вспыхнет искра памяти. Только эти глаза еще и оставались прежними; сам Гесс весь словно высох изнутри и постарел на двадцать лет.

– Я всегда всё читал в твоих глазах, Руди… Вот и теперь мне кажется, они оживились и говорят со мной, – точно умолял Хаусхофер.

– Мне очень жаль… Но ваши слова, к сожалению… ничего для меня не значат, – с виноватым выражением, но твердо отвечал ему Рудольф Гесс.

Выходя, Хаусхофер услышал тихое и бесстрастное, но все сказавшее ему «простите».

В конце осени Карл Хаусхофер вместе с женой (еврейкой) Мартой, руку которой столько раз почтительно целовал частый гость в их доме Адольф Гитлер, покончит с собой. Их тела найдут в парке возле ручья, тронутого первым морозцем наступающей зимы.

На свидания с Гессом приводили фон Папена, фон Риббентропа, Розенберга, бывшую секретаршу Хильду Фат, которая расплакалась… Гесс держался стойко. Он проявлял готовность к сотрудничеству, казалось, искренне стремился помочь, был вежлив и внимателен.

Мнения психиатров разделились, как это было и в Англии. Доктор Кеймрон, специалист по нарко– и электрошоковой терапии (будущий автор американской методики «промывания мозгов»), который начал «работать» с Леем еще до Нюрнберга, навестив того в камере, поделился с ним следующим предположением: настоящего Гесса казнили еще в 1941 году, по приказу Черчилля, а этот человек – самозванец, двойник, отсюда и странности в его поведении. Это был опасный ход. Американцы, по-видимому, согласились подыграть англичанам.

Кеймрону Лей ничего не сказал; но на следующем же допросе в присутствии двух следователей – британского и советского – заявил, что подлинность Гесса легко проверить: у настоящего Гесса на левом легком имеется дугообразный шрам от тяжелого ранения, полученного в 1917 году.

Через пару дней американский психиатр Келли, проводивший с заключенными тест Роршаха («чернильных пятен»), предупредил Лея, что ему также предстоят свидания с Гессом. Сообщив это, Келли принялся раскладывать перед Леем карточки с чернильными пятнами. Роберт ни в каких тестах не участвовавший, на этот раз не отвернулся и не послала Келли к черту с его чушью и даже что-то отвечал на вопросы, глядя, впрочем, мимо карточек, в сторону.

Свидание устроили в комнате для перекрестных допросов, большой и сегодня особенно светлой из-за лившихся в окна солнечных лучей.

Гесс, прямой, стройный, в форме люфтваффе, в которой четыре года назад покинул Германию, в высоких черных летных ботинках, стоял у стола рядом со своим охранником, к которому был прикован наручником, и смотрел на дверь. Вошел Лей со своим охранником. Всем четверым было велено сесть друг напротив друга. На предложение Лею задавать вопросы, тот только пожал плечами: «Зачем? Мне и так все ясно. Того же, что происходит с Рудольфом Гессом, ни вы, ни я не узнаете, пока он сам не захочет».

На этих словах губы Рудольфа едва заметно дернулись в усмешке. К счастью, никто, кроме Лея, на него в этот момент не глядел.

– Впрочем, мы могли бы кое-что попробовать, – неожиданно повернулся Лей к «публике»: – Например, проверить его эмоциональную память. Если бы здесь нашелся рояль или пианино, я бы сыграл два-три его любимых произведения. Руди, – обратился он к Гессу, – напиши названия и отдай этим господам, – он кивнул на двух психиатров – русского и француза.

Гесс, усмехнувшись, что-то написал на листке.

Эксперимент продолжили в тюремной церкви: здесь был инструмент и собралось около двух десятков человек: следователи и врачи от всех четырех сторон. Лей сел за рояль; рядом по-прежнему стоял прикованный к нему охранник.

Лей свободной рукой попробовал инструмент и насмешливо посмотрел на только что вошедшего Эндрюса, который на этот раз с трудом сохранил свою обычную невозмутимость. Активность психиатров представлялась ему бессмысленной, разрушала порядок и режим; Лей же его просто бесил. Этот человек имел наглость вести себя так, будто ничего не переменилось и всё по-прежнему готово подчиняться его воле. Тем не менее Эндрюс распорядился снять с него наручник, а охраннику отойти на три шага.

Лей играл Моцарта – «Маленькую ночную серенаду», Бетховена, Петра Чайковского: именно то и даже в той последовательности, в какой расположил эти произведения Гесс. В церкви была прекрасная акустика; Лей играл сдержанно, академично, как будто по обязанности. Закончив, сразу поднялся и уверенно попросил психиатров констатировать правильность своего знания музыкальных вкусов Рудольфа Гесса.

«Надеюсь, больше ни у кого не осталось сомнений», – бросил он фразу и театральным жестом протянул руку охраннику, стоявшему у рояля в одном наручнике. Всех привлекло выражение его лица, совершенно переменившееся.

Он и сам не сразу осознал того, что произошло.

Гесс или музыка? Музыка и… Гесс. Почти старик, с прямым твердым взглядом и кровоточащей душой… после четырех лет плена, двух попыток вырваться… Упрямый призрак без тени и отражения… Рудольф Гесс, оставшийся собой… А что со мной будет? Музыка только что отвечала.

Роберт полежал на кровати, привинченной к полу: здесь все было привинчено… Но лежать не хватило сил. Он начал ходить – от окна до двери: четыре