Русский иностранец Владимир Даль - Евгений Николаевич Никитин

у меня выходила предлинная повесть, а между тем далеко не всё было высказано, что могло быть нужным и пригодным: Вам нельзя пригонять картины своей по моей мерке, а мне без рамки нельзя писать и своей! На словах, это может сделаться, Вы бы расспрашивали о том, что Вам показалось бы нужным, а без этого, одна черта, одно слово, могут испортить всё творение – этого греха я на душу не возьму! Может быть, я ошибаюсь, может быть, меня одолевает мономания народности – но ей-ей, я не в состоянии сделать дело это наполовину, я бы упрекал себя во всем, что могло бы показаться недостаточным или не верным; Вашими стихами надобно обрабатывать только вещи по содержанию ценные и верные.

Зная, сколько Вы любите Арбенева, и помня хорошо всё, что Вы мне наказывали, я, кажется, обязан сказать по делу его несколько слов: жаль было бы, если бы какое-нибудь недоразумение заткало его паутиною своею и чьи-нибудь отношения от этого изменились. Мне кажется, что здесь просто никто не виноват; должность старшего адъютанта, одна из скучнейших должностей на белом свете, если Бог кому не дал особенного к ней призвания. Надобно сидеть, день за день, и писать начерно однообразные донесения и предписания, на листе законного формата, форменным складом и слогом, надобно поверять и прикидывать на счетах, по целым дням, прескучные и пресухие счеты – надобно прочитывать глазом корректора, и с ангельским терпением его, чистописание бессмысленных наборщиков, наших писарей, которые десять раз в один день готовы написать на себя приговор: “высечь плетьми” и не будут даже подозревать, что дело это касается их довольно близко; номер, число, каждая строчка, каждое слово, ширина полей, расстановка строчек – всё это дела капитальные и всякое противу них преступление – уголовное; тут пищи для ума и сердца ни на копейку, а балы и поэзию надобно выкинуть из ума и сердца и закабалить себя на сухоедение. Не мудрено, что всё это не могло воспламенить воображение Вашего поэта; оставалось, или делать дело как-нибудь, предоставить писарям писать и отдать им книги в руки, или признаться, что это не наша рука и искать чего-нибудь свойского. Вот всё дело; если к этому еще сказать, что на беду в дежурстве и дружки хороши, а работников не было, что бедный Василий Алексеевич, с тех пор что он в Оренбурге, не один десяток ночей просидел до белого света и делал сам то, чем даже в хорошо устроенном дежурстве едва ли займется дежурный офицер, о начальнике штаба и говорить нечего, то Вы, конечно, не попеняете на него; благороднейший из благородных, он готов на всякое самоотвержение в пользу ближнего и подчиненного, это я видел сто раз, но он ничего так не боится, как пристрастия к раденью и приятелям – и у нас, где обстоятельство это – настоящий рок Царской службы, ей-Богу нельзя довольно избежать его, и позволено пугаться его ребячески, как лешего в лесу. Не прогневайтесь, Василий Андреевич, я сказал что думаю.

Часто, часто вспоминаем мы благодатное посещение Наследника, часто вспоминаем Вас. И Вы и Пушкин были в Оренбурге: в этой конечной точке оседлого быта России, где свет заколочен драницами и откуда нет дороги никуда, кроме в Хиву или Бухару, или назад в Россию. Бедная жена моя, которая просит пожелать Вам много добра и радости, лежит уже два с лишним месяца; страшно подумать, чем это может кончиться, а между тем – нечего больше делать, как выжидать смиренно и богобоязненно конца. Все медики Оренбурга собираются у меня, бедующего, почти каждый день и – каждый день вспоминаю я незабвенное двустишие Шиллера:

Einzeln sind sie euch alle leidlich gescheit und vernünftig —

Sind sie beisammen – gleich wird euch ein Dummkopf daraus![10]

Толкуют, толкуют, и более ничего.

С душевным уважением и глубочайшим почтением, остаюсь по смерть верным и преданным Вам.

В. Даль».

Смерть жены

Через десять дней после отправления письма В. А. Жуковскому Владимир Иванович нашел время для общения с сестрой Паулиной:

«Давно уже не писал тебе, любезная сестра, и это письмо, вероятно, дойдет еще, не торопясь – потому что повезло с попутчиком. Что писать? Всё ждал чего-либо хорошего и всё еще не дождался. Со времени родов жена всё больна, лежит уж более 2-х месяцев, и была очень опасна. Сейчас, кажется, лучше; но оправится она не скоро. Тяжелое было и для меня время, одурел совсем. Болезнь ее загадочная, тяжкая, обнаруживалась постоянным кашлем – при здоровом состоянии груди – и лихорадкой, которая, однако же, только по виду походила на обыкновенную лихорадку, а таилось что-то совсем иное. Обнаружилось страдание печени. Какое? Неизвестно. Всякий день собираются у меня все четыре медика здешние и советуются. Я не мог сам собою ни на что решиться. Вероятно, омеопатия пособила бы ей, как и помогла удивительным образом сестре – но у меня голова и сердце были не на месте, я ничего не мог делать, а притом еще и посторонние люди сбивали меня со всех сторон пересудами своими, и я передал больную во власть и волю другим. Но что эти совещания? Редко, редко выходит толк. <…>

Маменька опять у нас и ходит также за больною. Сестра удивительным образом поправилась после нашего омеопатического лечения и видимо поправляется после каждого приема, она была очень близка к смерти <…>

Спрашиваешь о Кистере. Место его хорошее, на беду ловчейший из подчиненных его примерный мошенник и негодяй; поэтому беспрестанная война и неприятности. Впрочем, Кистер тоже большой руки чудак; примерно упрям, примерно беззаботен относительно жены и семейства – хотя и ездит сам за говядиной и держит пять лошадей, на которых однако ж сестре нельзя выезжать, потому что ни одна не ходит в паре – и пр. и пр. Маменька, на беду, не может говорить ни о чем без горьких замечаний и колкостей, одевает всякое неудовольствие свое и других в эпиграмматический кафтан… вот на чем основаны недоразумения, о которых ты спрашиваешь. Иногда, если маменька соберется с духом, проходит несколько времени довольно спокойно, но отношения все-таки принужденные и напряженные. Теперь, во время болезни жены, маменька уж недели две у нас, заботится и хлопочет день и ночь, предупреждает каждое желание больной со свойственным ей самозабытием. Между тем, если жена выздоровеет, то маменьки скоро