Элегии для N. - Александр Викторович Иличевский

будущее, то что мы знаем о судьбе? Может быть, судьба – это не «то, что должно произойти», а бесконечный танец зеркал, где каждый следующий шаг существует лишь благодаря тому, что когда-то было или могло быть.

Таким образом, пробуждение становится таинственным моментом, когда цепи привычного распадаются, и мы видим себя на ленте сна и реальности, в точке, где прошлое и будущее сливаются. В этом и состоит драма, поджидающая нас в зеркале ночи, – осознать, что время не прямолинейно и наша жизнь не просто цепь событий, а множество сновидческих реальностей, раскрывающих перед нами целую топологию судьбы, в которую вплетено не только то, что было, но и то, что еще предстоит понять.

Представим себе литературу не как линейный рассказ, а как своеобразный контролируемый сон, где каждая строчка, каждый поворот сюжета подчиняются невидимой логике сна, но вместе с тем осознаются и направляются автором. Литература – это сон, который с намерением оживляет миры, а читатель, погружаясь в него, становится соучастником этого сна, добровольно соглашаясь на временное отстранение от реальности. И, как в сновидении, читатель переживает другую жизнь, ощущая события, не принадлежащие его опыту, но обретая в них столь же реальный смысл, что и в действительности.

Контролируемый сон литературы создает иллюзию, что сюжет развивается по законам логики, но на самом деле он следует правилам, более похожим на внутреннюю динамику сна. В этих правилах главное – не последовательность причин и следствий, а создание точек пересечения, загадок и открытий. Ретроспективность литературы сродни парадоксу сна: как сны подводят к моменту пробуждения, раскрывая в этой точке смысл целого, так и литературное произведение подводит к катарсису – моменту, когда иллюзорная, контролируемая реальность текста становится основой для понимания чего-то, возможно, более настоящего, чем сама жизнь.

Каждое произведение искусства создает свою топологию времени, и литература, как искусство управляемого сна, прокладывает путь через мнимую поверхность, создавая иллюзию единой линии, где один эпизод вытекает из другого. И если сон подводит нас к точке пробуждения, а в реальности мы можем проснуться, то в литературе финал – это не столько пробуждение, сколько возвращение к началу сна. Лента Мебиуса здесь сворачивает не только историю, но и сам процесс восприятия, превращая чтение в путешествие по спирали, где каждый виток не столько отдаляется от центра, сколько приближается к нему.

Таким образом, литература как контролируемый сон не просто создает иллюзию прошлого или будущего, она подстраивает нас к восприятию этих событий, как если бы мы сами участвовали в их рождении. Прочитав роман, рассказ, поэму, мы словно переживаем эту жизнь заново, даже если она никогда не принадлежала нам. Как и в сновидении, литература стирает границы между «я» и «другим», превращая наш опыт в нечто более объемное. В каждом читателе текст раскрывается заново, и не важно, что читатель не переживал ничего из описанного – как во сне, события становятся частью его сознания, погружают в ту самую «точку пробуждения», где смысл обретается.

Если сон – это парадоксальное пространство, где сливаются воедино разные времена, места, состояния, то литература – это сознательный выбор удерживать их вместе, не нарушая целостности повествования. Подобно тому, как во сне возможны нелепые, алогичные переходы, в литературе эти же переходы приобретают обоснованность. Литература, подобно контролируемому сну, творит реальность, где соединяются несоединимые миры, как будто события и персонажи заключены в единое пространство, даже если это противоречит привычной логике. В этом и кроется ее тайна – возможность создать пространство, где будущее подчинено прошлому, где персонажи говорят голосами не своего времени, где одно мгновение может вместить в себя целую вечность.

Так литература, как контролируемый сон, становится способом исследовать не только внешние события, но и глубины сознания, которые во многом остаются неведомы даже нам самим. В художественном тексте возникает пространство, где встречаются самые глубинные, скрытые силы, стремления, страхи – то, что во сне мы переживаем бессознательно, но что в литературе предстает перед нами осознанно, открывая скрытые аспекты и истины.

LXIX

Я не помню не только где это произошло, но и откуда я возвращался. Точно известно лишь, что в конечном счете я прилетел в Тель-Авив, а вот где была пересадка – память не просто молчит, а слепит забвением.

Я знал, что опаздываю вместе с задержавшимся рейсом, – и опоздал. К стойке регистрации примчался, когда стюард кокетничал с офисной работницей авиакомпании, сворачивавшей дела. Им обоим явно было не до меня; они равнодушно выдали мне купон на ужин, купон на отель и посадочный билет на утренний рейс. Я и рта не успел открыть, как они грациозно исчезли. Но почему я не помню ни названия авиалиний, ни города, в котором это произошло?

Желания отправиться погулять не возникло, и, перейдя в сумерках через асфальтированное бескрайнее поле парковки, я погрузился в унылый мир опоздавших на пересадку пассажиров. Они за талоны получали ужин, затем долго от нечего делать потягивали пиво и с неизбежностью поднимались к себе в номер. Аккуратный, с минимальным набором удобств и взлетающими самолетами, пересекающими окно по диагонали. Я чувствовал, как эта казенная комната все сильнее давит на меня.

Я не избалован комфортом: жил по общагам, сквотам, чужим дачам, переживал и бездомность, и неустроенность. Но тогда в этом отеле было нечто большее, чем просто неуют. Гостиничный номер с его стерильной пустотой напоминал мне больничную палату или мертвецкую. Эти казенные интерьеры будто бы лишали смысла само пребывание. Казалось, все вокруг – бесконечные коридоры, одинаковые двери – претендует на лоск, но едва ли может оправдать его. Пустота эта была пронзительной, как ноющая точка боли, от которой хочется бежать.

Я переключал каналы и наткнулся на безмолвный фильм: китобойное судно везло на палубе бассейн ворвани, которая в арктических водах застывала в белую парафиновую массу. В этом бассейне, медленно извиваясь, сражались девушка и самурай – они терзали друг друга кинжалами, но не оставляли ран, и я смотрел на это без звука, завороженный. В какой-то момент из бездны с помощью лебедок подняли тушу кита, и его тело поглотило весь экран.

Я ощутил, будто угодил в ловушку, в провал пространства, пророческое видение, пробудившее во мне мучительные воспоминания. Я был готов выбежать из комнаты, но ноги не слушались. Перед глазами всплыли образы людей, которых я знал, их страдания, мои собственные ошибки. Все это казалось готовым материализоваться, поглотить меня. И я действительно бежал. Остаток ночи я должен был провести в аэропорту, лежа на неудобных креслах и чувствуя,