Элегии для N. - Александр Викторович Иличевский

– в искусство. Лежащие рядом собаки – лабрадор и овчарка – подтверждают это бесконечное спокойствие. Они спокойно ждут, словно чувствуя, что вечность – это радость неторопливого труда, того глубинного созидания, которое охватывает все пространство вокруг.

Таким образом, в ручном труде оживают тысячелетние навыки, он позволяет мозгу измениться и обрести новые перспективы, дарит возможность почувствовать себя частью огромной, бескрайней Вселенной, где каждый звук и каждый жест вносят свой вклад в гармонию мироздания.

LXIII

Речной загар крепче морского – спокойная гладь реки удваивает солнце, в то время как море разбивает второе солнце в осколки по волнам.

Однажды я провел месяц на речном острове в дельте Волги.

На отмели стояла палатка, во время грозы освещаясь и дрожа, как неисправная лампочка.

В качестве громоотвода я втыкал удилища в сырой песок.

Утром, когда умывался, ждал, что белоголовый орел бесшумно слетит из-за спины, обмакнет плюсну в воду, выпростает из воды окунька и удалится на другой берег, присядет гордо на леваду.

Строй пирамидальных серебристых тополей украшал берега.

В меню входила овсянка с помидорами, луком и вяленой рыбой.

По ночам иногда снился ледяной дом, в котором было заморожено мое сердце.

Дни сокращались, приближаясь к августу, окрашивая закат в смесь цвета сена, кармина и голубоватого льда.

На мокром песке я набрасывал черновики, которые долго не таяли, так что я успевал перенести их в беловик тетради.

Вокруг было так много уединения, то тревожной, то благостной пустоты, что казалось, будто ангелы куролесят вместе с чайками над облаком мальков, собранным жереховой охотой.

Двойное солнце указывало мне, как писать, как переносить то, что вижу, на страницу водной глади.

Когда я сейчас закрываю глаза, мне снова видится изгиб протоки, проходимые только кабанами заросли тальника, сменяющиеся широкими пляжами, на которых так славно загорать, раскинув руки и ноги, подобно Адаму в колесе горизонта.

Будущее тогда еще было так далеко, что как будто не существовало.

Сейчас хорошо вспомнить то время – оно уничтожает войну.

Вот только замурованное в лед сердце из сна говорит мне, что мы накрепко заморожены Коцитом.

LXIII

Назовем эту главку «Путь Ионы». «Если долго ловить рыбу, то когда-нибудь и она поймает тебя», – так сформулировал Иона свое предсказание.

Он говорил это руками, иссеченными лесой при вытаскивании улова, – тяжелые пальцы прощупывают воздух, в котором теперь находятся слова.

Забвение – это зло, чистое зло, не поддающееся словам.

Мы помним и благодарны, – помним котлеты тети Светы, помним остроумие дяди Миши на пикнике на берегу Каспийского моря, помним, как моя мать отвела встреченного на улице мальчишку-сироту в магазин и купила ему карандаши и альбом.

Такие события позволяют бороться со злом, значит – нужно быть добрым, нужно хорошо готовить и просто хорошо делать свое дело.

Например, помнить.

Память – это нежность.

В порту Яффо лодки ждали прилива, чтобы перескочить на волне рифы и доставить пассажиров на корабль.

Одна женщина рядом с Ионой заметила, что пророк подавлен и никому не смотрит в глаза.

Она испугалась его молчания.

Но вдруг осознала, что из молчания состоит вся ее жизнь.

Она смотрела на пророка и понимала, что рассказ – это разновидность рая, что она должна знать много слов, дать им быть произнесенными, родить их, как родят детей – чтобы хоть что-то получить от солнечной радости.

А так вся жизнь – это перехваченное письмо, возможно, написанное слезами, так что внутри нее, жизни, все время идет дождь – зима внутри, снаружи пустыня.

Разными бывают слова.

Например, кассета с лекциями Мамардашвили о Прусте.

Или кассета с чтением Бродским «Римских элегий», которую я слушал на повторе через наушники плеера отчаянной зимней ночью на площади Трех вокзалов.

Порой жизнь так трудно отличить от слов.

Но лучше уж путать жизнь и письмо – и среди ночи в пустыне проснуться у источника от рева верблюдов, и потом еще проснуться от звездного огня.

Правда, есть люди, которые шагают смело среди огня созвездий.

Иона мог так – и он отправился в путешествие по морям, чтобы все-таки прийти в Ниневию и сесть под куст клещевины во славу звездного огня, устанавливающего справедливость.

Но вместо Ионы мне почему-то снова видится девушка перед зеркалом.

В простом платье и крахмальном чепце, с письмом в руках, она покуда безъязыка, – девушка пока не знает, что она вся целиком – слово.

LXIV

Эйн-Керем – одно из таинственных мест Иерусалима и окрестностей. Со мной не раз случались там и загадочные события, и что-то вроде воздушных откровений. Вот и вчера мы заплутали в очередной раз по многоярусным темным улочкам османской застройки, среди задичавших садов и отделанных, ухоженных, но непросветно заросших зеленью особняков. И вышли на улицу Hagat (Маслодавильня), где вошли в открытые ворота на довольно запущенную монастырскую территорию. Дорога привела нас мимо округлых построек типа юрты с панорамными окнами, уютно светившимися в темноте, к усадьбе, во дворе которой мы обнаружили множество людей, сидевших в ожидании исполнения оперы. Вышел человек в облачении францисканского монаха и на хорошем иврите прочитал либретто. Партию Анны – скорее провозвестницы рождения у ее дочери Марии Христа, чем Анны Пророчицы, присутствовавшей при Сретении Господнем в Храме – исполнял бородатый мужчина в парике, яростно месивший в миске небутафорское тесто и рвавший его на клочки. Музыка была вполне профессиональной, пели по-английски, голоса были любительскими, но старательными. Сумерки, фонарики, собрание загадочно вслушивавшихся людей. Немного напомнило словно бы первое черновое исполнение Jesus Christ Super Star. И при этом ни одной афиши я не увидел. Собрание напоминало масонское действо, куда мы попали по негласной случайности. Я полагаю, что в Эйн-Кереме есть свой культурный герметический облак, рождающий иногда примечательные явления. Вот за что я люблю Иерусалим – в нем непременно отыщется какая-нибудь герменевтика, вскормленная веками уединенности, что при нашем социальном глобализме почти невозможно, – и герменевтика эта окажется, вероятно, чем-то уникальным.

LXV

Когда-то давно, на заре его впечатляющей карьеры, я задал известному богослову простой вопрос: «Зло существует?» Ответ был решительным и кратким: «Зло не субстанциально». Тогда это заявление, с одной стороны, вселило в меня определенную уверенность: я думал, что зло – это просто отсутствие добра, как тьма – это отсутствие света. Но с тех пор прошло три десятилетия, и теперь, глядя на то, что разворачивается вокруг, на этот почти апокалиптический мир, я не могу