Элегии для N. - Александр Викторович Иличевский

за которой глаз да глаз, чтоб не задвинуть вьюшку. В старинном рассохшемся шкафу действительно висели парадные женские платья времен Распутина, их надевали только для домашнего театра. Дача когда-то принадлежала прадеду N., инженеру паровых котлов, обрусевшему в трех поколениях немцу. В резной шкатулке хранились фотографии его свадебного путешествия по Швейцарии – и с ними те самые письма весны – лета 1917 года: переписка дочери инженера, которой тогда было восемнадцать лет, с влюбленным в нее юношей. В письмах ничего особенного вроде и не было, только каникулярное путешествие на поезде в деревню и потом за границу на воды, клятвы в вечной любви и планы в сентябре увидеться в Петербурге; пейзаж посланий – виды убранных полей со стогами, погрузка сена вилами на возы, полустанки с буфетами, сдержанные сетования на маменьку… Ординарные, в общем-то, письма, написанные некрупным мужским почерком. Но главное – главное то, что в них не было ни слова о революции, никакого предчувствия провала эпохи. Я вчитывался в эти письма много раз – в поисках хоть какого-то холодка Коцита, адски веявшего меж строк, – тщетно.

Кондратьева не было дома. Мне открыла Ксюша, его внучка, легконогая девчушка, с копной соломенных волос, собранных в узел на затылке. Я часто видел ее у прилавка, когда Кондратьев отлучался на закупки и оставлял ее торговать.

– Дед запил в голубятне, если хочешь, можешь навестить.

Я вспомнил, что Кондратьев не только продавал книги, увлекался он и разведением голубей.

Я замешкался, прислушиваясь. Из глубины квартиры, заваленной горами книг, доносились звуки бамбуковой флейты и барабанов, постукивавших вкрадчиво, словно из зарослей. Ксюша была поддатой, румяной. Она держала в руке бокал. Я различил запах расколотой абрикосовой косточки – тревожный аромат ликера «Амаретто». Я кивнул и повернулся идти.

– Постой, – сказала Ксюша. – А ты смешной. Я так давно не трахалась, что кончаю даже от чиха. Если хочешь, можем оттопыриться.

Я почувствовал, что покраснел. Но тут комок подкатил к горлу, и я повернулся к двери, обшарпанной собачьими когтями. Медленно открыл ее и, как во сне, спустился во двор.

Скоро я рухнул в метро, заскочил в Сокольники, вскипятил чайник, выпил кофе и покурил в темной спальне в форточку, глядя сверху на парковые деревья, на соседа, гулявшего со своей московской сторожевой, флегматично-злобной псиной по кличке Альма. В свете фонарей собака брела вдоль решетки парка, безразлично подтягивая на поводке за собой соседа. Дом стоял у конечной остановки автобусного маршрута, перед ледовым дворцом, пассажиры высаживались и разбредались вдоль сугробов. Уже не сдерживаясь, я упал на тахту лицом в подушку.

Потом я умылся, в кухне снова сварил клей, закупорил банку, промыл кисточку, опять набил пакет рекламными объявлениями и поспешил в Русаковскую больницу. Обошел корпус, бросил в окно снежок. Женщины повыглядывали, всматриваясь, кто там. Появилась и N. Я помахал ей рукой, она застыла, глядя в окно. Я хотел снова бросить снежок, но передумал и побрел прочь, ощущая за пазухой теплоту банки с клеем.

LXII

В эпоху механических зеркал, когда наши мысли и действия все больше отражаются в бездушных экранах и алгоритмах, почти любой ручной труд приобретает оттенок искусства. Возвращение к созданию собственными руками становится не только актом созерцания, но и способом приобщения к древним навыкам, через которые наши предки строили цивилизации. Я часто смотрю китайские зарисовки, где юноша со сверхчеловеческим терпением и мастерством занимается делами, кажущимися бесконечно далекими от мира современных технологий: он бережно собирает листья, ферментирует чай, отбирает крошечных насекомых, чтобы добыть из них магический краситель, который потом нанесет на бумагу, создавая мистические знаки, не нуждающиеся в словах. Все это – детали, кажущиеся лишенными конкретной цели, но вместе образующие гармонию, которая обретает свой смысл лишь в момент завершения.

Есть нечто гипнотическое в повторении этих действий, в кропотливом труде, где руки и разум движутся синхронно. Так, труд, который начинается с сосредоточенности на материале, постепенно захватывает сознание, превращая рутину в трансформирующее действие, изменяющее и исполнителя, и наблюдателя. Мозг словно перерождается от взаимодействия с физическими предметами. Он обретает новый ритм, новый порядок, который существует не в потоках информации, а в постоянном и тесном контакте с реальностью. Ручной труд требует, чтобы человек полностью присутствовал, и потому он становится своего рода медитацией – процессом, через который теряются границы между физическим и духовным, между задачей и творчеством.

Как будто иллюстрируя эту мысль, юноша в китайских зарисовках спокойно трудится под сменяющимися облаками и движением солнечных теней. Кажется, что его кропотливый процесс – эта «абракадабра» рецептов и техник – сам по себе бесконечен и свободен от цели. В какой-то момент можно ощутить потерю связи между причиной и следствием, и это, может быть, самое ценное: труд становится бытием. Он не стремится к эффективности или скорости, он не поддается нажиму времени, а лишь идет своим чередом, находя завершение только в звуке флейты с тончайшими серебряными инкрустациями, которую мастер создает после многих дней труда. Этот нежный звук становится символом изменившегося мира – мира, обретшего глубину и смысл за счет долгих, как будто бесцельных действий.

Именно так создаются книги – с той же дотошностью, требующей глубокого погружения, терпения, внимания к мелочам. В этом процессе возникает некая связь с миром древних, с их ритмами, пропитанными уважением к каждому моменту, каждой детали. Ручной труд – это своего рода мост, соединяющий нас с прошлым и устремляющий к звездам, позволяющий шаг за шагом сокращать расстояние до них. Он требует полного погружения и самозабвения, но зато дарит ощущение вечности.

Этот древний, почти шаманский процесс работает как трансформирующая сила. Наблюдая за мастером, я представляю себе, как мозг начинает перестраиваться, как каждая клетка разума сонастраивается с физическим ритмом. Недаром в Китае говорят, что выращивание риса способствует развитию математических способностей: каждая рисинка требует внимания и умения, каждый квадратный метр поля – терпения и расчета, но за этим стоит не только тренировка логического мышления. В действительности ручной труд развивает нас намного глубже – проникает в сознание и заставляет нас постигать мир на интуитивном уровне, обретать навык измерять и упорядочивать космос вокруг, не прибегая к сложным теориям или искусственным правилам.

В конечном счете процесс ручного труда – это созерцание. Здесь нет места спешке и мгновенным результатам, столь привычным нашему времени. В этой работе есть спокойствие, даже в постоянстве усилий. Мастер движется в унисон с ритмами природы, его руки превращаются в инструмент, его сознание – в созерцающий ум, а труд