Бетховен и русские меценаты - Лариса Валентиновна Кириллина

некоторые выводы сделать можно. Источники, о которых пойдет речь далее, позволяют предположить, что князь Лихновский был франкофилом и, вероятно, в определенный период симпатизировал революционной Франции и не питал особой враждебности к Наполеону. Это не так уж удивительно, если вспомнить, что Лихновский был масоном, а стало быть, вольно или невольно превратился в диссидента при императоре Франце, который из страха перед заговорами запретил все тайные общества. Более того, как выяснено историком Вильгельмом Кройцем, в 1781–1782 годах молодой Лихновский, будучи студентом Гейдельбергского университета, входил в еще более радикальный орден иллюминатов (там ему присвоили красноречивое имя «Меценат»)[202]. Этот орден был запрещен баварским курфюрстом Карлом Теодором уже в 1785 году, но влияние иллюминатов успело распространиться по всей Германии, включая и Бонн, и Вену. Иллюминатами, в частности, являлись учитель Бетховена Нефе (его тайное имя – «Главк»), имевший ранг «жреца», и сослуживец Бетховена, а впоследствии издатель, валторнист Николаус Зимрок («Иувал»)[203]. Поэтому взаимоотношения между Бетховеном и Лихновским, носившие подчеркнуто дружеский характер, могли быть обусловлены также особенностями философских и политических воззрений князя. Если предположить, что между боннскими и венскими масонами и иллюминатами существовали связи даже при императоре Франце, то неудивительно, что, узнав о дружеских отношениях молодого Бетховена с членами этих обществ из числа его земляков, Лихновский принял его у себя почти по-братски. Бетховен, впрочем, в юности не мог принадлежать к тайным обществам в силу возраста, а в венские годы – по причине запрета этих обществ. Но деятельным масоном оставался, например, его близкий друг Вегелер, вернувшийся после обучения в Вене в Бонн, а затем переехавший в Кобленц.

Помимо масонских объединений, Лихновский поддерживал деятельность отнюдь не тайного «Общества ассоциированных кавалеров», созданного бароном Готфридом ван Свитеном для исполнения крупных ораториальных произведений старинных и современных композиторов. Никакого политического содержания эта деятельность, разумеется, не имела. Но сам ван Свитен, убежденный йозефинист, находился в оппозиции по отношению к императору Францу, и, по-видимому, у барона было немало единомышленников[204], поэтому даже вкусовые музыкальные предпочтения ван Свитена (серьезные и трудные произведения композиторов-протестантов) выглядели несколько вызывающе.

Имеются и другие подтверждения не совсем обычных взглядов князя Лихновского. В течение ряда лет, вплоть до 1805 года, Лихновский вынашивал идею поездки в Париж, причем совместно с Бетховеном, но всякий раз что-то препятствовало их планам. Показательно, что во время оккупации Вены войсками Наполеона в ноябре 1805 года князь Лихновский, в отличие от многих венских аристократов, не покинул столицу – вероятно, он полагал, что ему и его семье опасаться нечего (Разумовский, будучи не частным лицом, а послом, не мог отказаться эвакуироваться). Наконец, в октябре 1806 года Лихновский принимал в своем замке в Градеце неких французских офицеров, что повлекло за собой ссору с Бетховеном, который в тот период относился к Наполеону весьма враждебно.

Карлу Лихновскому посвящен ряд очень значительных произведений Бетховена, начиная с трех Трио ор. 1 и кончая Второй симфонией ор. 36. Среди них выделяется программная фортепианная соната – Патетическая (№ 8, ор. 13), созданная в 1798–1799 годах и изданная в 1799-м. Название произведения (Grande Sonate pathétique) и титульный лист – на французском языке. Это решение исходило не только от венского издателя Эдера, но и от самого композитора, которому, вероятно, показалось принципиально важным подчеркнуть связь этой поистине революционной сонаты с Францией. Такая связь обнаруживается прежде всего в стилистике первой части, отсылающей искушенного слушателя к жанру французской увертюры и к французской музыкальной трагедии доглюковского периода. Особенно ощутимы переклички с музыкальным языком эпохи барокко в мрачно-торжественном вступлении, Grave. Театральностью пронизана и вся первая часть с ее громами и молниями, страстными диалогами, отчаянными монологами и риторическими паузами. Для жанра фортепианной сонаты, который в классическую эпоху не выходил за пределы светских салонов и чаще всего предназначался дилетантам разной степени умелости, это выглядело ошеломляюще ново. Хотя у бетховенского произведения имелись предтечи в фортепианной музыке 1780–1790 годов, начиная со знаменитой Сонаты c-moll K. 457 Моцарта, вызвавшей волну подражаний, никому еще не приходило на ум применить к камерному жанру сольной сонаты слово «пафос». В трактатах и словарях XVIII века пафос считался свойством высших жанров церковной и театральной музыки. «Истинное патетическое состоит в страстной выразительности, которая не определяется точными правилами, но создается гением и ощущается сердцем, и искусство никоим образом не может предписать ему свой закон», – писал Жан-Жак Руссо. Ему во многом вторил Иоганн Георг Зульцер, труд которого «Всеобщая теория изящных искусств» был известен Бетховену: «Похоже, что пафос – это пища великих душ. Художники, наделенные приятным, радостным, мягким и нежным характером или те, у кого преобладает цветистая фантазия и живое остроумие, очень редко способны возвыситься до него <…>. В музыке он господствует преимущественно в церковных произведениях и в трагической опере, которая, впрочем, редко до него поднимается»[205].

Французский текст титульного листа и посвящение князю Лихновскому могли содержать намек на весьма злободневные события, о которых в Вене 1798 года вслух говорить не подобало, но к которым в некоторой степени оказались причастными и князь, и его протеже, а с другой стороны – граф Разумовский.

Эти события были связаны с кратковременным и весьма скандальным пребыванием в Вене полномочного посла Французской республики генерала Бернадота (будущего короля Швеции Карла XIV Юхана, 1763–1844). В январе 1798 года, после заключения мира между Францией и Австрией, Бернадот, командовавший французскими войсками в Италии, был назначен послом Республики при австрийском дворе и, не дожидаясь соответствующих представительских документов, прибыл 8 февраля в Вену. Это само по себе воспринималось как дерзкий демарш. Канцлер Тугут ранее сообщил Разумовскому, что, если Бернадот не сможет предъявить на границе официальных бумаг, подтверждающих его статус, ему не позволят проследовать далее, однако остановить генерала не посмели[206].

Для размещения посольства была снята часть дворца Капрара на Вальнерштрассе – нижний этаж и бельэтаж с балконом. Цену в 10 500 флоринов в год, назначенную владельцами Бернадоту, Разумовский счел «непомерной», однако посол старался подобающим образом представлять «новорожденную республику», не жалея средств[207].

Граф относился к эпатажным жестам республиканского генерала весьма иронически, но сам факт появления Бернадота в Вене вызвал крайнее недовольство России, поскольку Разумовский по поручению своего правительства вел переговоры о создании антифранцузской коалиции (поражение Австрии в военном столкновении с Францией в 1797 году показало, что объединение сил было необходимо). Разумовский выразил свой протест австрийским властям и, возможно, самому императору Францу. Император в течение нескольких недель изыскивал предлоги не принимать у Бернадота верительные грамоты, однако