Эволюция эстетических взглядов Варлама Шаламова и русский литературный процесс 1950 – 1970-х годов - Ксения Филимонова

С<олженицын> идет дальше и говорит, что для шутки есть место и за колючей проволокой, <нрзб.> Я не считаю, что из лагерной темы извлекается шутка [Там же: V, 311].

Противоречиво отношение В. Шаламова к Ю. Домбровскому. Как пишет И. П. Сиротинская в воспоминаниях «Мой друг Варлам Шаламов», он считал роман «Хранитель древностей» лучшей книгой о 1937 годе[60]. Сиротинская описывает встречу с Домбровским, спасение текста «Факультет ненужных вещей» и отношения с Шаламовым:

Говорили мы с Юрием Осиповичем тогда долго. Он рассказывал захватывающие детективные истории, где фигурировали отпечатки пальцев покойника, блатари и следователи. Но самое замечательное и для меня интересное он сказал о Шаламове: «Тацитовская лапидарность и мощь».

Впоследствии Федот Федотович Сучков передал мне слова Юрия Осиповича: «В лагерной прозе Шаламов первый, я – второй, Солженицын – третий». Конечно, литература – не спорт, у каждого свое, не сравнимое с другим, место в ней. Но слово мастера о мастере – большая ценность по гамбургскому счету [Сиротинская].

В архиве сохранилась короткая переписка Шаламова с Домбровским, датированная 1965 годом. С. Ю. Неклюдов свидетельствует о том, что знакомство было недолгим и расстроилось из-за бытовых причин: Шаламов не выносил пьянства Домбровского.

Интересен еще один сюжет «колымской» темы в литературной концепции Шаламова. В конце 1960-х – начале 1970-х Шаламов переводил стихи двух еврейских поэтов – Иосифа Альбирта и Хаима Мальтинского. Первый поэт пережил Освенцим, второй – Колыму. В обоих случаях Шаламов отмечает искренность, с которой поэты рассказывают о пережитых событиях, а одной из задач перевода называет истолкование написанного с позиций собственного опыта.

Х. Мальтинский

…если хоть строчка будет в этих стихах о благодарности за судьбу и науку, хотя бы в самой завуалированной форме, я новых стихов не возьму, откажусь. Привозят стихи. Я просматриваю то, что мне досталось (мы переводим пополам с Озеровым) и ничего «компрометирующего» не нахожу. И беру. Потом просмотрел дома. Это – поэт, божьей милостью поэт-самоучка, разбитый жизнью в лагере и войной. Трещина по сердцу, тревога, но ни строчки, ни звука, что было бы подлым, уклончивым. Вот такой герой. Весь тон обвинения скрытого, искренность, обида.

Я обещал и ему и Регистану сделать все, что в моих литературных силах, чтобы эти стихи не утратили тех качеств, которые всякий стих всегда теряет при всяком, даже гениальном переводе.

Сегодня он был у меня – Мальтинский Хаим Израилевич. Его мать, жену и детей немцы убили. Что за жизнь, Яша. Я похвалил стихи, сказал, что для меня самое главное, чтобы Вы ничего не забыли. Ни Гитлера, ни Сталина. Но и по стихам видел, что автор не забудет, не собирается забывать. Нет стихов «проходных» или фальшивых, а счастье – еврейское счастье, шутки – еврейские шутки [Шаламов 2013: VI, 326].

И. Альбирт

Произвожу опыт большого, уникального интереса. Перевожу стихи Иосифа Альбирта, еврейского поэта, бывшего в Освенциме, сборник называется «У колыбели поэзии».

Это – стихи, несколько <примитивные>, но душевные, и путь его <нрзб.> мне близок и знаком (душой и телом), антропоморфизм.

Я смотрю на себя как на поэта, как на инструмент, могущий передать тончайший оттенок времени – всего, к чему чувство и душа прикасаются.

Сейчас я оцениваю человека, чья жалоба, (опыт) немецкого лагеря Освенцим, лагеря с другим языком, нравами лагеря же, опыт ночной – сознательно запускает (слова) нашей искренности.

Я знал Колыму, но (бывшая) в этом легчайшем из немецких лагерей Стефа понимает и знает, что разница тут есть. Перевод и заключается в том, чтобы правильным образом словесно, психологически, а в более существенном оценки – с моей позиции и дать истолкование опыта для меня самого очень интересного, тем более что перевод идет легко [Там же: V, 316].

Что касается других «лагерных» авторов, исследователь лагерной прозы Чеслав Горбачевский упоминает прежде всего Г. Демидова, которому Шаламов давал рекомендации, как следует писать о лагере. В разговоре с Демидовым Шаламов изначально допускал любой способ выражения, замечая, что в лагерной теме поместятся «пять таких писателей, как Толстой, и сто таких писателей, как Солженицын», хотя ставит под сомнение само понятие «лагерная тема»:

В. Шаламов, в свою очередь, отмечал незаурядность личности Г. Демидова (см. рассказ «Житие инженера Кипреева», посвященный колымской судьбе Г. Демидова). Любопытно, что словосочетание «лагерная тема» встречается и у В. Шаламова, правда, с оговоркой «так называемая» [Горбачевский: 174].

О сути творческого спора Варлама Шаламова с Георгием Демидовым рассуждает прошедший Колыму издатель книг о ГУЛАГе С. Виленский. Этот спор практически повторяет претензии Шаламова к Солженицыну – ничего светлого в лагере быть не может:

Эта встреча закаленных в чудовищных испытаниях людей закончилась яростной полемикой. Шаламов обвинял Демидова в том, что он не умеет писать, «это все розовые сопли – то, что ты пишешь». А Демидов говорил: «Нет, ты не прав, там была жизнь, и у тебя односторонний взгляд на все». В общем, они расстались, рассорились на всю оставшуюся жизнь. Они используют, можно сказать, один и тот же жизненный материал. Действительно, там, где у Шаламова тьма, у Демидова – свет [Виленский].

Горбачевский анализирует тексты нескольких авторов, знавших или не знавших Шаламова лично: Г. К. Вагнера, И. С. Варпаховской, В. Кресса, Г. Г. Демидова, Ю. О. Домбровского, Н. И. Гаген-Торн, И. С. Исаева, Б. Н. Лесняка, С. С. Виленского и др. Главная причина несогласия тех, кто писал произведения на «колымскую» тему (в особенности мемуары, воспоминания, документальные тексты), состояла в том, что Шаламов намеренно смешивал документальное и художественное, выдвигал идею прозы, пережитой как документ. У мемуаристов, которые преследовали максимальную точность изложения событий, смешивание реальных событий с вымышленными, фактологии и художественного, реальных людей и литературных персонажей вызывало протест.

Множество «личных правд» породило множество мнений и версий об истории Колымы, а кроме того, об опыте лагерей и его последствиях: нужен ли человеку такой опыт, способствует ли он духовному перерождению или возрождению, полезны ли физический труд и навыки, приобретенные в лагере, для человека? Ответ Шаламова – однозначно нет. Ответы других свидетелей, документалистов и писателей Колымы могли радикально отличаться от шаламовского:

Для узников-колымчан «Колымские рассказы» стали документально-художественным открытием того мира, который им был знаком воочию. Основные претензии, предъявляемые ими В. Шаламову, связаны с тем, что при творческом моделировании лагерной действительности писатель наделил реальных людей вымышленными качествами и характеристиками. Причина этого, на наш взгляд, заключается