Виктор Бакин - Владимир Высоцкий без мифов и легенд

Ознакомительный фрагмент

И тот, кто раньше с нею был, —

Он мне хамил, он мне грубил...

А я все помню — я был не пьяный,

Как только стал я уходить,

Она сказала: «Подожди!»

Она сказала: «Подожди, еще ведь рано...»

Причем пел именно так, перевирая слова, не зная не то что ав­торских интонаций, но и точного мотива. Несмотря на то что пес­ня была сильно искажена и в текстовом, и мелодическом отноше­нии, она здорово сработала в спектакле и несла там большую смы­словую нагрузку.

Эти песни предварили приход Высоцкого на Таганку, а А.Эйбоженко и Ю.Смирнов станут его партнерами по сцене.

В 63-м Высоцкий в этом театре не бывал и не знал, что его пес­ни введены в спектакль. Когда он пришел на Таганку в 64-м, то вы­сказал обиду, дескать, его песни используют, а при этом его фами­лии в афише нет, да и одна из песен искажена. Тогда состоялся такой разговор Высоцкого с актером театра Леонидом Буслаевым.

—  Это ты принес песню в спектакль?

-Да.

—  Слушай, там же слова не те!

—  Вполне может быть, но я ее услышал в Ногинске, а там пели именно так. Ну что ты расстраиваешься? Вот чудак, ей-богу! Ведь это народ уже прибавляет-убавляет, а значит песня уже на­родная, а не твоя собственная. Ты ее для кого писал? Для людей? Вот люди теперь и поют так, как им удобно. Да мы поначалу и не знали, чья это песня.

В песенном творчестве у Высоцкого наступает новый период. Если поначалу песни писались и исполнялись для компании близ­ких друзей, то пришло время, когда из приятельского круга надо было выходить, раздвинуть его, осознавая себя в новом большом пространстве.

Сделать это в те годы было чрезвычайно трудно. Идеологиче­ских жрецов от КПСС отличала патологическая ненависть ко все­му «неположенному» и «чуждому». К «неположенному» относились и песни Высоцкого.

Власть признала тот факт, что внедрившиеся в быт магнитофо­ны прервали ее монополию на распространение звучащей инфор­мации, которая до сих пор выходила только под строжайшим цензурно-идеологическим контролем.

«Наряду с использованием во враждебной пропаганде неофи­циально распространяемых рукописей и зарубежных изданий, не­легально ввозимых в нашу страну, которые на жаргоне диссидентст­вующих элементов, культивируемом этой пропагандой, именуются «самиздатом» или «тамиздатом», в целях идеологической диверсии используется в последние годы и так называемый «магнитиздат», или «музыкальный самиздат» — обычно записанный на магнито­фонные кассеты идейно враждебный репертуар различных самозва­ных бардов», — это цитата из просусловской брошюры тех лет.

С пришествием магнитофонной эпохи создалась возможность массового распространения, ничем не регулируемого тиражирова­ния — в домах, на улицах звучали записанные на магнитофонную ленту песни Высоцкого. Это и было фактом «самиздата» — «магнитиздат» стал его разновидностью. Если самиздат был доступен лишь жителям нескольких крупных городов, то пленки с запися­ми неподцензурных песен распространялись молниеносно по всей стране, что особо беспокоило власти. Однажды Высоцкий, испол­няя новую песню, забыл какие-то слова, и вдруг кто-то из зала вы­крикнул их ему. Автор был необычайно изумлен, так как он испол­нял эту песню на публике только второй или третий раз.

Произошло невиданное за всю историю советского искусства уникальное явление — человек стал знаменит на всю страну без по­мощи средств массовой информации и даже вопреки им. Не было ни афишных объявлений, ни поддержки радио, телевидения и прес­сы. Насмешливые, иронические, ернические песни распространялись стихийно, переписываемые с одной магнитофонной ленты на другую, и становились достоянием огромной аудитории под названием СССР. Авторов и певцов было много — сотни и тысячи, однако народ сделал выбор. Все хотели слушать Окуджаву, Галича, Высоцкого...

«Я скольжу по коричневой пленке», — напишет Высоцкий в 1969 году, прекрасно понимая вынужденную форму своего поэтиче­ского существования. «Я во многих домах нахожусь в гостях в «скру­ченном», правда, состоянии, но мне там довольно удобно — часто «раскручивают»...»

Глубже других слоев населения воздух свободы «хрущевской от­тепели» вдохнула интеллигенция, особенно коллективы различных НИИ. Там «компетентные органы», следя за соблюдением секретно­сти, ослабили идеологический контроль, и ученые выступали стра­стными сторонниками и меценатами всего нового в искусстве.

Вспоминает поэт П.Вегин: «Я познакомился с ним в 1963 году, когда по просьбе ученых города Дубны организовал там вечер мо­лодой поэзии и выставку наших художников-авангардистов. Я знал Владимира Высоцкого, мы выступали вместе с ним на концертах, он только начинал петь. Поехали мы в Дубну большой компанией по­этов и художников. Кроме Володи и Игоря Кохановского поехали еще два поэта с гитарами — Юлий Ким и Юрий Визбор...

Из художников были Жутовский, Янкилевский, Юра Соболев, Эрнст Неизвестный и другие. Картины, однако, провисели всего час. Абстракционизма дубненский партком перенести не мог. Совсем свежей была память о правительственном погроме левых худож­ников и поэтов.

А вот вечер поэзии состоялся...

Решили силами поэзии взять реванш за изгнание художников из синхрофазотронного рая. Высоцкий выступил первым, он «за­вел» зал, покорил его, настроил на нужную волну. Все остальные тоже выступили хорошо, нас не отпускали часа три. Потом он пел еще — уже ночью, в чьем-то коттедже, где мы оставались до утра.

Там пели, читали стихи и прозу все, кто не вернулся в Москву ве­черним поездом».

Я был душой дурного общества.

И я могу сказать тебе:

Мое фамилье-имя-отчество

Прекрасно знали в КГБ.

Эту строку с восхищением декламировала Анна Ахматова мо­лодому Иосифу Бродскому в 63-м году. Бродский рассказывал об этом Высоцкому в Нью-Йорке в 76-м.

Из интервью с Л.Абрамовой: «К сожалению, с Ахматовой они так и не встретились, а вот признание Бродским его стихов он очень ценил, хотя трудно представить более разных поэтов».

Вспоминает Л.Абрамова: «...Володя пытался «продать» (мы то­гда сидели без копейки) свои песни известным мастерам эстрады: Майе Кристалинской, Ларисе Мондрус, Вадиму Мулерману, Влади­миру Макарову... Мы оба, весьма обтрепанные, я — с животом (я ждала Никиту), приехали на большой эстрадный концерт в летнем театре «Эрмитаж», который составлял Павел Леонидов, и пошли по артистическим комнатам. Володя пел песни и предлагал их для исполнения. Мастера искусств пожимали плечами и только что не посылали его куда подальше. Наконец мы добрались до комнаты, в которой готовился к выходу Кобзон. Он послушал Володю и сказал: «Никто твоих песен петь не будет, но ты их будешь петь сам! Поверь мне, пройдет не так уж много времени, и ты сам станешь с ними выступать. А пока возьми у меня в долг — вернешь, когда появятся деньги!» Двадцать пять рублей нам тогда вполне хватило...»